Не говори, что лес пустой...

Ходокам словно передалось настроение комиссара, они тоже горестно задумались. В открытый проем землянки стали отчетливее доноситься мужские и женские голоса партизан, занятых всевозможными хлопотами, и трескучий птичий гомон, и похрапывание лошадей, и сытое мычание коровы, которую, наверное, собирались доить.

— Упиваются на радостях, — дрожащим голосом произнес Гуреевич. — Радуются, что покорили Европу и прут по нашей земле, что теперь они тут, в Белоруссии, на Немане и Днепре… — Он стукнул кулаком по столу, стол зашатался. — Чего ж им не пить! Обжираются салом и водкой… Но горлом все вылезет, через рот!

— Точно, комиссар! — сказал Давлят.

Гуреевич вскинул глаза.

— Заставим их харкать кровью, собьем спесь, — прибавил Давлят. — Каких бы жертв нам это ни стоило.

Шумно вздохнул дядя Талас.

— Жизни для такой цели не жалко, — сказал он и обратился к Давляту: — А вы, извиняюсь, из каких национальностей?

— Таджик.

— О-он оно что… — протянул дядя Талас и взялся за кружку.

Гуреевич опять повеселел.

— В нашем отряде интернационал, — сказал он. — Друга, говорят, испытывай в беде, слово — на деле. Командир у нас…

— Послушайте, — прервал его Давлят, — выдыхается. — Он поднял кружку. — Выпьем, товарищи, за людей смелых и верных, не знающих страха в борьбе, скромных и гордых… одним словом, за советских людей!

Кружки со звоном сошлись над серединой стола и вновь разошлись. Едва выпили, как дядя Талас налил по второй и сказал:

— Не будем давать выдыхаться, поднимем.

— За что? — спросил длинный.

— За ту  м а ц и, которая родила такого сына, — кивнул дядя Талас на Давлята и положил руку ему на плечо.

Сердце Давлята остро забилось. Встала перед мысленным взором мать, Бибигуль, всколыхнулась давняя боль, подступила к горлу старая обида. Но Давлят тут же взял себя в руки и сказал:

— Спасибо, дядя Талас. Только я хотел бы выпить за всех матерей, дети которых сегодня воюют за Родину.

Эти слова пришлись всем по душе.

Ходоки вскоре ушли. Они торопились выбраться из леса, пока не стемнело. Давлят и Гуреевич провожали их километра полтора. Прощаясь, крепко обнялись, горячо расцеловались. Дядя Талас сказал:

— Вы, сыны, наши заступники, мы ваши помощники. Свидимся, даст бог, еще не один раз.

К вечеру в лесу холодало. От озер и болот несло леденящей сыростью, все набухало влагой. Приходилось жечь костры, дым от которых повисал в воздухе, как туман. Собираясь вокруг огней, бойцы вели разговоры. Над одними кострами кипятили в котелках чай или какое-нибудь нехитрое варево, над другими сушили одежду и обувь.

Проводив гостей и отдав переписать доставленное ими письмо полешан для каждого взвода, Давлят и Микола Гуреевич вышли осмотреть лагерь. Наверху, в просвете между вершинами деревьев, ярко сверкала холодным голубоватым светом маленькая звездочка. Многообразные ароматы влажного леса щекотали ноздри. Птицы давно уже спали. Робко, точно пока только пробуя голос, чтобы потом не смолкать до рассвета, верещали сверчки.

Давлят и Гуреевич приблизились к костру, вокруг которого среди прочих бойцов сидели дзед Юзеф, Клим Пархоменко и Махмуд Самеев. Были там и такие, которых знали пока только в лицо, — пришли в партизаны считанные дни назад. Огонь весело потрескивал, но пламя было невысоким и бездымным.

— Костер разжигать, Осьмушка, тоже надо умеючи, — говорил Клим. — Вишь, как красиво горит!

— Нашел чем хвастать, — фыркнул мужчина с заросшим лицом. Голос у него был простуженный, но сидел с распахнутой грудью, лихо сдвинув набекрень артиллерийскую фуражку с облупившейся красной звездой. — Коли затянется тут наше великое сидение, не только костры разжигать, и рукоделью обучишься.

Давлят и Гуреевич невольно переглянулись.

— Ну, кто сидит, а кто не выпускает винтовку из рук, — сказал Клим, как видно, намекая на то, что у артиллериста не было оружия.

— В лесу не без толку сидим, — вставил дзед Юзеф, протаскивая иглу через кожу ботинка, на который нашивал латку.

— В чем толк? — пожал плечами Максаев.

Худой, с длинной, тонкой шеей боец в накинутом на плечи стеганом ватнике, недавно пришедший в отряд, зябко поежился и насмешливо произнес:

— А чем не курорт? Тихо, прохладно, ни немцам до тебя нет дела, ни тебе до них. Или жить надоело?

Он обратился к артиллеристу, и тот хрипло ответил:

— Ты мою жизнь не трожь. Не лезь в душу со своими… — произнес он крепкое слово.

— Но-но, — сказал Клим, — не ругаться! Уговор есть: злость срывать на фашистах.

— Еще надо набраться смелости выйти на него, — сказал артиллерист.

— Вот ты и покажь свою смелость.

— Оружие добудь в бою, — поднял голову дзед Юзеф. — Чего зря языки чесать?

Артиллерист снова вспылил:

— Ты еще поучи, старый…

— Эй ты! — вскочил, как ужаленный, Махмуд Самеев. — Прикуси язык!

Артиллерист тоже вскочил. Его фуражка слетела с головы, чуть не угодила в костер. Он скрипнул зубами, сжал кулаки.

— Ты кому говоришь? Раздавлю…

Давлят и Гуреевич поспешно вышли на свет. Артиллерист бросил руки по швам, плеч, однако, не расправил, стоял сгорбившись, будто придавленный невидимой тяжестью. Быстро поднявшись, встали по стойке «смирно» и все остальные.