Не говори, что лес пустой...

Самолет еще не скрылся из глаз, а уже мчались по шляху мотоциклисты, и передние налетели на мины, по другим ударили дружным залпом. Немцы побросали машины, рассыпавшись в цепь, залегли, и лишь один из них, то ли отчаянной храбрости, то ли потерявший от страха голову, несся вперед на мотоцикле с коляской. Напарник его, как видно, был убит — кулем болтался в люльке.

Андреич сбил мотоциклиста длинной очередью. Немец кувыркнулся с седла и остался на земле серо-зеленым комочком; мотоцикл вильнул в сторону, завалился набок и вспыхнул огнем.

Бой шел до самого вечера, группа прикрытия покидала село уже в темноте. В лесу их ждали товарищи. Враги остановились на опушке, дальше идти не решились и в бессильной злобе палили во мрак, по черным деревьям, стоявшим непреклонно, как люди.

Долго слышали партизаны треск выстрелов. Потом остались только треск сучьев под ногами и шуршание листьев над головой. Давлят прислонился к стволу могучего граба, перевел дух.

— Держитесь за меня, — сказал Петя Семенов.

— Не надо, — качнул Давлят головой.

Он смотрел, как проходили бойцы. Почти на каждом смутно белели повязки. Некоторые опирались на руки товарищей. Двоих тяжелораненых несли на спине. Последним ковылял Андреич. Он был ранен в ноги и в правое плечо, передвигался, опираясь вместо палки на автомат.

— Помоги ему, — сказал Давлят Пете.

Но Андреич отказался.

— Есть потяжельше меня, — сказал он. — Ты за комбатом смотри, голова!

В груди у Давлята что-то задрожало и оборвалось. Сказалось все — рана, усталость, волнение… Он пытался набрать в легкие воздух, открыл рот и вдруг, издав какой-то хлюпающий звук, провалился во тьму.

А в лагере комиссар Гуреевич, начштаба Карпенко и старшина Егоров до полуночи размещали женщин, стариков и детей, покинувших родное село Березовичи.

В лагере к этому времени были готовы шалаши и для раненых, но не имелось медикаментов, не хватало бинтов. Раны обмывали горячей водой, перевязывали лентами, нарезанными из рубах и белья. Старшина Егоров сокрушался, что среди стольких трофеев не оказалось аптечных принадлежностей.

— Хоть бы йод да вата с бинтами, — говорил он, поглядывая на коробки и ящики с галетами и консервами, которые были сложены у штабной землянки.

— Подождем до утра, что-нибудь придумаем, — сказал Гуреевич.

Рассвет он встретил у постели Давлята.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Голос прорывался откуда-то издалека, тоненький, детский плачущий голосок. Давлят открыл глаза. В голове стояли шум и тупая боль, тела не чувствовал. Но за стенкой шалаша действительно плач… плачет ребенок.

— Нашел место, где хныкать, — зашевелился в противоположном углу Петя Семенов.

Давлят узнал его по хрипло-глуховатому баску.

— Ничего, Петя, — сказал он. — Если… если бы мой сын… Султан мой… разбудил вот так…

Трудно говорить, не хватает воздуха. Жарко. Горят грудь и лицо. В глазах резь. Но Давлят говорит:

— Что с Султаном?.. Натальей?..

Ребенок утих, прозвучал женский голос:

— Не плачь, сынок, я тут.

— Может… может, и Наталья так утешает… каждое утро…

— Вы мне говорите? — поднял голову Петя Семенов.

— Да, да, — сказал сперва Давлят громко, потом тихо, словно угасая: — Нет… о другом…

Петя наклонился над ним, ощутил на своем лице его горячее дыхание.

— Да у вас, никак, жар! — Он положил ладонь Давляту на лоб. — Жар, товарищ комбат! Высокая температура.

Прикосновение холодной ладони словно остудило Давлята, он открыл глаза. В шалаш сквозь ветки пробивался зыбкий утренний свет. Петино лицо, когда-то розовое и круглое, теперь было серым, с запавшими щеками и острым, костлявым подбородком.

— Ничего, — разжал Давлят губы, — не паникуй… Где комиссар?

— Здесь ходит, у раненых.

— Как они там? Проведай. Скажи.

— Сейчас, товарищ комбат, — вскочил Петя. — Я быстро. Заодно и позавтракать принесу, чаю горячего. Чай попьете, часик соснете — враз полегчает.

Давлят улыбнулся. Он приподнялся, опираясь на правую руку, и сказал:

— Есть горячая вода? Оставь. Я побреюсь.

— Как это побреетесь? Одной рукой? Подождите, вернусь и побрею.

— Нет, я сам. Ты перелей горячую воду из фляжки в кружку. Перелей, — повторил Давлят, видя, что Петя заколебался. — Не такой я тяжелый, чтобы отлеживать бока.

Петя пробурчал, что это непорядок, но сделал так, как было сказано, и ушел, бренча котелками и флягами.

Преодолевая острую боль, которая распирала виски и отдавалась во всем теле, Давлят сел. Сердце учащенно стучало. Лицо, как и раньше, пылало. По-прежнему было трудно дышать. Но Давлят твердил себе, что не должен поддаваться, обязан овладеть собой. «Вот побреюсь сейчас, — убеждал он себя, — и, как сказал Петя, враз полегчает».

Он провел рукой по колючей щетине и взялся за помазок. Мылил лицо долго и густо и еще дольше водил по нему бритвой, но чисто выбрить все-таки не сумел, в десяти местах порезал. Тем не менее остался доволен и действительно почувствовал себя лучше.