Не говори, что лес пустой...

Но Алена не отдала. Не послушалась даже Буковского. Чем меньше шагов оставалось до партизанских землянок, шалашей и палаток, тем шире разрасталось в ее душе какое-то тревожное чувство. Когда она подошла к командирскому шалашу, сердце готово было выскочить из груди.

Комиссар отряда Микола Гуреевич встретил женщину радостными восклицаниями и тут же спросил про мальчонку.

— Цел-невредим, — устало улыбнулась женщина.

— Ах, спасибо, родная, спасибо! — обнял ее комиссар. — Вы представить не можете, Мария Марковна, как мы все волновались! Чудо-то, чудо, вы представляете?! Эх, задержался командир, не вернулся еще из штаба бригады. То-то радость ему… Ну, остальное потом: вижу — устали. При командире доложите. Тот ведь тоже в порядке? Не пронюхал?

— Вроде бы нет.

— Ну и отлично! — снова обнял Гуреевич Марию Марковну и, отпустив ее отдыхать, позвал Алену.

Как только Алена с Султаном на руках ступила в шалаш, силы изменили ей. Она быстро поставила Султана на землю и всхлипнула.

— Вот те на! Зачем же плакать? — сказал Гуреевич, не сводя глаз с мальчонки, который, подумал он, был похож на отца как две капли воды. — Радуйся, доченька, ты средь своих, сын у отца.

— У отца? Вы сказали — у отца? — давясь слезами, спросила Алена.

Она не могла остановить эти слезы, в которые выливались все пережитые ею страдания, ее боль и любовь, страхи, усталость.

— Ну, будет тебе, будет, — сказал комиссар, и сам ощутив комок в горле.

Гуреевич вышел из шалаша, ответил сухим кивком на громкое, радостное «здравствуйте» Буковского и приказал часовым отвести его к старшине Егорову и там накормить.

Буковский сказал, что подождет Алену. Он хотел прибавить тем же радостным тоном что-то еще, но часовой положил руку ему на плечо, и Буковский на полуслове осекся. Глаза его тревожно забегали, а губы растягивались в кривой улыбке, он пробормотал: «Да-а, дисциплина прежде всего» — и пошел за часовым. Он, хотя и с трудом, держал себя в руках.

Едва войдя в шалаш, Гуреевич спросил:

— Какие у вас отношения с тем человеком?

— С летчиком? — спросила Алена, одной рукой прижимая к себе Султана, другой утирая слезы.

— Допустим, что летчик…

У Алены екнуло сердце. «Допустим»… Что он говорит? Почему «допустим»? Боже мой, он не верит Сереже!» — внутренне ужаснулась Алена, глядя в лицо комиссара, ставшее сразу жестким, сухим.

Она так и не успела ответить ему, потому что в шалаш влетел, как ветер, Давлят и с криком: «Сыночек! Султан! Родной!» — схватил сына на руки и стал осыпать его горячими поцелуями. Султан не мог опомниться, он только крутил головой и лишь спустя много времени сумел сдавленно пискнуть:

— Тетя…

Давлят тут же ослабил объятия, повернулся к девушке, к которой рвался его сын, готовый вот-вот разреветься.

— Простите меня, — сказал Давлят. — Вы Алена?

— Алена, — ответил вместо нее Гуреевич.

Давлят обнял ее одной рукой за плечи, привлек к себе, и Султану, как видно, это понравилось, он повис у нее на шее.

— Это папа, твой папа, — сказала Алена ему и спросила Давлята: — Откуда вы меня знаете?

— Милая, да вас теперь знает все Полесье, — засмеялся Давлят радостным, счастливым смехом. — Вы и ваша покойная мать…

— Нет! — вскричала Алена, едва услышав слово «покойная», и все перед ней закружилось, померкло…

Давлят и Гуреевич не дали ей упасть, подхватили с двух сторон, стали отпаивать водой. Давлят клял себя за опрометчивость.

Как видно, недаром сказано: «Беда не приходит одна». Не обманулась Алена в горьких предчувствиях, и в тот же час, в который узнала о гибели матери, она получила еще один страшный удар.

Вбежал в шалаш дзед Юзеф, задыхаясь, крикнул:

— Он не Буковский — Родзинский!..

— Кто? Кто? — в один голос спросили Давлят с комиссаром.

— Родзинский, Антон… Я узнал его, пан, узнал!..

Гуреевич взглянул на Алену. Она сидела, как оглушенная…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Да, человек назвавший себя советским летчиком Сергеем Буковским, был тем самым Антоном Родзинский, сыном кобринского помещика, насильником и убийцей, от лап которого бежали в лес старый Юзеф Колчинский и его внучка Августина.

Как только гитлеровцы оккупировали Западную Белоруссию и вместе с ними вернулся отец, Антон Родзинский пошел в услужение. Сначала его сделали сельским полицаем, потом взяли в жандармерию, затем перевели в город и определили в разведывательно-диверсионную школу. Он прошел ускоренные курсы и, проявив недюжинные провокаторские способности, стал ценным сотрудником гестапо, которому выдал немало советских патриотов, коммунистов и комсомольцев. Его усердие поощрялось денежными премиями, ценными подарками, он был представлен к железному кресту второй степени.