Не говори, что лес пустой...

— И я не шучу, — ответил Егоров. — Приказом начальника училища вы занесены на доску Почета, — перешел он на официальный тон. — Кроме того, в целях поощрения приказано послать одну фотографию семье, чтобы и домашние знали, каким примерным курсантом вы являетесь.

Давлят испытал смешанное чувство радости и неловкости.

— Но как же так… вдруг фотографию? Еще подумают, что хвастаюсь, — сказал он.

— А пошлешь не ты, начальство пошлет. С письмом: гордитесь, мол, Давлятом Сафоевым, вашим воспитанником, нашим курсантом. — Егоров рассмеялся и повалился на диван подле Давлята. — Вырастешь, браток, в глазах любимой на целую голову!

— Как знать, — проговорил Давлят все еще с обескураженно-счастливым лицом.

Егоров положил свою большую ладонь ему на колено.

— Давно уж хотел поделиться, да не было случая, а теперь вроде подходящий момент, и я скажу, ты послушай.

— О чем? — спросил Давлят.

— Любовь, дорогой Давлят, самая золотая страница нашей человеческой жизни. Если хочешь всегда быть счастливым и прожить как подобает, то старайся эту страницу ничем не запятнать.

Давлят не сдержал улыбки.

— Не согласен? — разом насупился Егоров.

— Что вы, товарищ старшина, конечно, согласен! Просто вспомнил стихи про это нашего знаменитого поэта Лахути.

— Ну, и что он сказал, ваш знаменитый поэт?

Давлят пересказал двустишие:

— Нет на земле сокровища дороже, чем любовь, храни ее в чистоте, так как она основа бытия.

— Ага, видишь! — воскликнул Егоров. — Хороший поэт, тонко подметил! Ты напиши эти строчки большими буквами и повесь, как плакат, над койкой.

— Шутите, товарищ старшина? — произнес Давлят обиженным тоном.

— Вот тебе на! Да будь я на твоем месте, браток, я бы стихи сочинял про любовь, чтоб всем было завидно!

Егоров вдруг вскочил и стал ходить по комнате. Давлят смотрел на него удивленными глазами. Потом, как только Егоров снова сел рядом и стал сворачивать цигарку, он спросил:

— А вы… любили?

Рука Егорова, в которой он держал самокрутку, вздрогнула, и несколько крошек махорки упало ему на колени. Ответил Егоров лишь тогда, когда задымил.

— Любил, — сказал он. — Давно это было, пять лет назад. Я тогда служил в Красноводске. Мария, девушка, которую любил, работала в аптеке. Я называл ее Машей. Думали расписаться перед тем, как мне демобилизоваться, да Машин отец, жандармская морда, пустил все на ветер…

— Что, бывший жандарм? — спросил Давлят, не дождавшись продолжения.

Егоров окутал лицо табачным дымом и махнул рукой.

— Заведовал портовым складом. О мошне только и думал, таскал в дом все, что плохо лежит. Голяком обозвал меня, сказал — зарюсь на его добро, и посоветовал обходить дом стороной, иначе, сказал, пересчитает мне ребра.

— А девушка что?

— Плакала. Но когда не помогли слезы, не побоялась сказать отцу: «Ты ненавидишь его — дело твое, а я люблю и пойду за него!» Такая она была…

— Почему «была»?

— Нет ее, — глухо выговорил Егоров. Лицо его побелело. Он тяжело вздохнул. — Когда собрала свои вещички, чтобы уйти ко мне, он налетел на нее, как жандарм, с кулаками, ударил сапогом в пах, топтал… — Голос задрожал, перехватило горло, но он, собравшись с силами, продолжал: — В больнице спасти не смогли, умерла на моих глазах. Отца посадили…

— Не отец он, палач! — гневно воскликнул Давлят.

— Десять лет ему дали, — сказал Егоров и, достав из нагрудного кармана гимнастерки записную книжку, в которой хранил несколько фотографий, показал Давляту. — Вот она, моя Маша.

Давлят увидел девушку с круглым смеющимся лицом, гладко зачесанными темными волосами и широкими, будто нарисованными, бровями…

— Жертва… — задумчиво произнес он, глядя на фотографию.

— Да, брат Давлят, никому не пожелаю такого.

— Я тоже хочу, чтоб вы полюбили… — начал было Давлят, но Егоров перебил его, взял за руку и сказал:

— Не надо.

Они помолчали. За открытым окном порхали над зелеными кустами две белые бабочки. Где-то вела на одной ноте свою грустную песню горлинка. Легкий ветерок лениво поигрывал серебристыми ветками молодого самшита, что рос под самым окном. За листочками дерева виднелся кусок ярко-голубого неба.

— Вот и лето пришло, — нарушил молчание Давлят.

Егоров поднялся, сунул руки в карманы галифе, подошел к окну, глубоко вдохнул настоянный на цветах и травах воздух и, как бы продолжая мысль Давлята, сказал:

— Да, кончается учебный год…

— Осталось еще два.

— Тоже пролетят незаметно. — Егоров повернулся, сверкнул улыбкой. — Да, брат, не успеем оглянуться, как промчатся эти два года, а там с двумя лейтенантскими кубиками в петлицах примешь взвод или даже роту. Взял бы меня в роту старшиной?

Давлят засмеялся.

…А о смерти матери он узнал в лагерях, вернувшись с тактических занятий.

Максим Макарович и Оксана Алексеевна, решившись сообщить ему горькую весть, правильно рассудили, что там, в лагерях, где день заполнен до отказа, ему будет легче перенести нежданную боль.