Не говори, что лес пустой...

— Ну, а что, зачем тянуть? — сказал Давлят и, засмеявшись, ей в тон прибавил: — Или прислать взвод сватов?

— Подумаешь, взвод…

— Милая, — прижал он Наталью к груди, — да если понадобится, пришлю и дивизию!

Наталья склонила голову ему на плечо и сказала:

— Мы сами себе сваты, Давлят. Надо только объявить родителям.

— Да, конечно… Послушай, а если они скажут, что прежде тебе надо окончить институт, тогда как?

— В том-то и дело, товарищ лейтенант, что взять любимую труднее, чем крепость, — снова пошутила Наталья. — Придется демонстрировать свое тактическое искусство.

— Что, в лоб атаковать? Или совершим обходной маневр?

— Мне, очевидно, надо поговорить с мамой, тебе — с отцом.

— А Шура будет нашей связной, — засмеялся Давлят. — Лучшей тактики не придумать!

Так они и решили, и после бала Давлят проводил Мочаловых до дома майора Тарасевича, а сам вернулся в училище, на свою курсантскую койку, на которой предстояло провести еще несколько ночей.

— Молодец, товарищ лейтенант, красивая девушка, — сказал ему старшина Василий Егоров, совершавший обход казармы. — От души говорю — красивая! И впрямь, как говорил ваш поэт, сокровище, дороже которого нет.

— Жаль, товарищ старшина, что нам с вами расставаться, — сказал Давлят, опустив глаза.

— Разве без надежды на встречу? — улыбнулся Егоров. — Значит, на свадьбу не пригласите?

— Нет, что вы! — покраснел Давлят. — Как могли подумать? Да мы… я… я обязательно хочу, чтобы вы были на свадьбе. Слышите, старшина, обязательно!

— С удовольствием буду, — сказал Егоров и, подмигнув, прибавил: — Особенно если приказываете, товарищ лейтенант.

— Да, приказываю, — засмеялся Давлят. — Конечно, приказываю, товарищ старшина!

— Спасибо. Не смею больше задерживать. Спокойной ночи, — сказал Егоров и, порывисто обняв Давлята, скрылся за углом коридора.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Вернувшись с выпускного вечера и отпустив жен и детей спать, Максим Макарович Мочалов и майор Николай Петрович Тарасевич засели на кухне и проговорили почти до рассвета. Речь шла о самых разнообразных вещах, начиная семейными заботами и кончая международным положением. Оно было весьма острым, о чем говорилось на XVIII съезде партии.

Новая империалистическая война разрасталась, втягивая в свою орбиту все больше стран и все ближе подкатываясь к нашим границам. В середине марта, как раз в дни работы съезда, фашистская Германия оккупировала Чехословакию, в конце марта пал героический Мадрид, в начале апреля Муссолини напал на Албанию, а в эти июньские дни разворачивались события на реке Халхин-Гол.

Судя по скупым газетным сообщениям, бои на Халхин-Голе шли нелегкие, ожесточенные, и прежде всего в воздухе, но майор Тарасевич был уверен, что японская авантюра будет пресечена.

— Надолго ее запомнят. Не полезла бы Германия, — прибавил он после паузы. — Науськивают… Теперь уже можно не предполагать, как, допустим, после Мюнхена или даже еще два месяца тому назад, нет, теперь точно можно сказать, что англо-французы отдали немцам Чехословакию за обязательство начать войну с нами.

— Но оборачивается-то пока против них, — заметил Максим Макарович.

— Вот именно — пока, — усмехнулся Тарасевич и, закурив, стал вертеть между пальцами погашенную спичку.

Паузы в беседе друзей возникали все чаще, потому что они задумывались над происходящими в мире событиями, прикидывая в уме, как эти события могут отразиться на судьбе страны и на их собственной, на их семьях и на их детях. Оба знали, что капиталистическое окружение вынуждает держать порох сухим и идти на жертвы, отдавать наибольшую часть сил и средств делу укрепления обороноспособности государства. Как скоро удастся обуздать фашистских агрессоров или на какой срок оттянуть войну с ними — на эти и многие другие вопросы никто не мог ответить определенно.

— Да-а, жаль… — протянул Максим Макарович. — Жизнь только наладилась, изобилие только наступает…

— Если удастся сохранить мир, то ли еще будет!

— О том и говорю, Николай… Да возьми наш Таджикистан — как преобразился! Всего ведь десять лет назад с трудом, держась за хвост ишака, пробирались по горным оврингам[18], на которых висели, как слеза на ресницах. А теперь автомобиль бежит до памирских вершин. Замахиваемся на строительство Памирского тракта.

— Строили бы такие тракты, дорогой мой дорожник, побольше да побыстрее.

— Как говорят таджики, «коза заботится о душе, мясник — о сале», — улыбнулся Максим Макарович.

— А ты представляешь стратегическое значение дорог?

— Не такой уж простак…

— Ладно, поговорим-ка лучше о будущем Давлята. Мы намерены оставить его в Ташкенте.

— А в Сталинабад нельзя?

— В отпуск только, — сказал Тарасевич и, увидев, как по лицу друга пробежала тень, добавил: — Э, да ты забыл армейскую жизнь! Военный ведь теперь человек Давлят, нынче здесь, а завтра, глядишь, на Дальнем Востоке.

— Ну, а женится если? — вырвалось у Максима Макаровича.

— Куда иголка, туда и нитка, — ответил Тарасевич и уставился на него, словно спрашивал: «Ты что, вправду забыл или шутишь? Да и чего вдруг заговорил о женитьбе?»