Не говори, что лес пустой...

В первое мгновение у Давлята потемнело в глазах. Он смотрел на письмо, ничего не видя и не соображая, ощущая одну только страшную тяжесть, и глотал, глотал подкатывавшийся к горлу ком, пока не донеслась, словно откуда-то издали, команда становиться на вечернюю поверку.

После поверки он поделился своим горем с Василием Егоровым и курсантом Тухтасином Ташматовым, который передал ему письмо и был озабочен состоянием Давлята.

— Так уж нам с тобой суждено, — сказал Егоров, не сводя с товарища печального взора. — Мы не насытились родительской лаской, они не увидели, что за люди мы стали. Но тут ничего не поправить.

«Не поправить», — мысленно повторил Давлят, вдруг ясно увидев мать в ту минуту, когда провожали отца на бой с Ибрагим-беком.

А потом Давлят услышал ласковый, чуть певучий, чарующий голос Натальи:

«Мой родной, в твоем горе я с тобой. Пусть твое раненое сердце исцелит наша большая любовь…»

Эти слова были в конце письма.

Много глубокого, искреннего сочувствия увидел Давлят в эти дни, много сердечных слов услышал. Но как жаль, что не достигали его слуха горькие причитания той, которую он в душе любил и теперь оплакивает…

Не умерла Бибигуль. Шо-Карим солгал.

Как и прежде, она начинала и завершала день горючими слезами, и леденил душу ее пронзительный голос, рвавшийся к небесам из маленького дворика за глинобитной стеной:

— Потеряла богатство свое и счастье, упустила милого голубя, сына-сыночка!.. Где ты, гордость моя и надежда, мой родимый несчастный сыночек?!

Соседи советовали Бибигуль устроиться на работу, она и сама пыталась заняться каким-нибудь делом в совхозе, но мешала болезнь, которая по нескольку раз в году укладывала ее в постель на долгие недели. Врачи констатировали истощение нервной системы. Соседки судачили:

— Все от тоски и печали…

— Мало, что потеряла сына, — муж еще бегает…

— С бесплодной женой какой интерес!

— Видно, крепко прогневила бога…

— Ох, соседушки, не говорите так, — заступалась за Бибигуль моложавая вдова Саида-Бегим. — Не теряет она надежды увидеть сына, тем и держится.

Да, тем и держалась. Надеждой жила и верой.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Время и вправду быстротечно, и два года, как и говорил старшина Василий Егоров, пронеслись действительно незаметно, словно слились в одно мгновение, и вот уже пришло то радостное, счастливое утро раннего лета, когда на построении зачитали приказ о присвоении воинского звания лейтенанта и потом повели на вещевой склад и выдали новенькое командирское обмундирование — и гимнастерки не из хлопчатобумажной ткани, которую называли «хб», а из похожей на тонкое сукно диагонали, и сапоги не кирзовые и не яловые, а настоящие хромовые, и хрустящие портупеи, и под стать им блестящие кобуры и сумки с планшетками.

Вечером состоялось торжественное собрание, где им вручали удостоверения личности командира РККА и личное оружие — увесистые пистолеты «ТТ». На собрании присутствовали должностные лица из штаба Среднеазиатского военного округа, в том числе майор Тарасевич, представители партийных, советских и общественных организаций, родственники некоторых выпускников, живущие в Ташкенте или сумевшие приехать на торжество, как и все Мочаловы.

Они появились в зале с двумя огромными букетами ярких, ослепительно красных и нежно-белых роз, которые продавались на всех углах залитого солнцем города. Из-за этих букетов Мочаловы чуть не опоздали на праздник, так как продавец цветов, белобородый плечистый старик, оказался весьма словоохотливым. Протягивая Наталье букет с искрящимися, как алмазы, капельками воды на лепестках, он заговорил по-русски:

— Пажалиста, кизимка. Сапсем красива роза, как ты, кизимка.

Наталья взяла цветы, поднесла к лицу, вдохнула их терпкий аромат и сказала подоспевшим родителям и сестре:

— Возьмем их? Они самые лучшие.

— Почем? — спросила Оксана Алексеевна.

— Сапсем дешова, сестра, рубель, — с горделивой улыбкой ответил старик.

Максим Макарович протянул ему пятирублевку, и старик, возвращая сдачу, сказал:

— Рахмат, брат, испасибо, — а потом, кивнув на Наталью и Шуру, спросил: — Ваш кизимка, да?

— Да, мои дочери и жена.

— О, хорошо, жена карасива, кизимка карасива, сам карасив…

— Спасибо, дедушка! — засмеявшись, сказала Шура по-таджикски, и старик вначале округлил глаза, а потом тоже рассмеялся и принялся расспрашивать, как их зовут, откуда знают таджикский и откуда приехали в Ташкент, чем занимаются в Сталинабаде.

Он был узбеком, но, как объяснил сам, жил в махалля[17] Кашкар, большинство населения которого составляли таджики, и поэтому владел языком.

— А о молодых не говорю, знать два-три языка для них нынче дело обычное, — сказал старик. — Возьмите моих внуков и внучек. Они так болтают по-узбекски, по-русски, по-таджикски, что только руками разводишь. Старший внук одно время сам учил испанский, он собирался бежать на войну в ту страну, а младшие внуки учат в школах кто английский, кто немецкий.

— Извините, отец, мы опаздываем, — сказал Мочалов, взглянув на часы.