Придется ему… Руки Воробушка вспыхнули болью, словно пальцы его обвязали струнами, и те теперь медленно затягивались. Разве не так хунвейбины делали с… Додумать он не мог. Люди рядом злобно глядели на репродукторы.
— Они что, издеваются? — осведомился кто-то. — Они серьезно собираются пустить танки на горсточку студентов мехмата?
Толпа недовольно зашевелилась.
— Это что, беспорядки? Это что, как культурная революция? Да я в супе у себя больше политических волнений вижу.
Воробушек протолкался мимо карамельщика. Торговец пытался заинтересовать людей фантастическими фигурами, которые выделывал из застывающего сахарного сиропа — слова и даже головы знаменитостей. В детстве Воробушек обожал такие сласти. Он купил три: одну вроде бы в форме Председателя Мао, другую — явно изображавшую Бетховена, и третью, чей прототип оставался загадкой. И принялся пробивать себе путь через толпу.
Когда он наконец добрался домой, то учуял крахмалистую сладость приготовленного Ай Мин риса. Дочь уже выложила на тарелки маринованную репу и острый баклажан. Повсюду в хутуне радио и репродукторы повторяли приговор властей студенческим демонстрациям:
На телевизоре лежало собрание писем Чайковского в китайском переводе. Зачем вообще Ай Мин это читала? Он полистал тоненькие страницы. На словах сосредоточиться он не мог, но заметил, что на фото у Чайковского объемистый живот преуспевающего человека. Композитор выглядел упитанным и со вкусом одетым.
Он принялся листать книгу так громко, как только мог, надеясь, что вдруг зайдет Ай Мин — он скучал по ее обществу. Письма Чайковского были полны пустой болтовни; у него, кажется, было несколько братьев. Вот Чайковский писал одному из них про то, как сочинял свой знаменитый Концерт для скрипки ре-мажор, соч. 35: «Не могу сказать, чтоб моя любовь была совсем чиста. Когда он ласкает меня рукой, когда он лежит, склонивши голову на мою грудь, а я перебираю рукой его волосы и тайно целую их… страсть бушует во мне с невообразимой силой…»[17]
Воробушек уставился на страницу.