Не говори, что у нас ничего нет

…пользуются скорбью по товарищу Ху Яобану, чтобы смущать и отравлять умы людей.

Да, подумал он. Вот что такое скорбь. Смущение, возможно, отрава, что разламывает нас на части, пока мы не станем чем-то новым. Или же он все это время себе лгал? Что, если он так и не сумел создать кого-то нового?

— Отец…

Ай Мин вложила ему в руку стакан, и Воробушек отпил байцзю. Каким сладким оказалось спиртное — несколько быстрых глотков, и тело, возможно, онемеет, выпустив его на волю, как в старой поговорке: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке».

— Ай Мин, — сказал он. — Что бы ни случилось, ты должна написать эти вступительные. И написать их хорошо.

Университет, подумал он, единственный способ распахнуть двери.

— Пап, — сказала она, — тебе еще не поздно уехать за границу. Разве тебе не надо писать музыку?

Да что все прицепились к его музыке? Неужели нельзя было уже просто оставить его в покое на эту тему? Он залпом осушил бокал, притворяясь, что не расслышал. Под испытующим взглядом Ай Мин он чувствовал себя уязвимым и выставленным на всеобщее обозрение, словно в нем угнездилась вековая слабость и перемалывала все, что только было в нем уникального и его собственного — потому что он это ей позволил.

К его огромному облегчению, Ай Мин встала и ушла.

Он сел перед проигрывателем. Композитор внутри замолчал, потому что Воробушек это ему позволил.

— Всей революционной интеллигенции время идти в бой! Объединимся, высоко держа великое красное знамя маоистской мысли, объединимся вокруг Центрального Комитета партии…

Но нет — эти слова, эта передовица были родом из другой эпохи, другого движения. То было всего лишь воспоминание.

В конверте от бетховенского концерта «Император» (дирижер — Леопольд Стоковский, солирует Гленн Гульд) хранилось — вместе с письмами Кая — фото их троих: Воробушка, Кая и Чжу Ли. Его двоюродная сестра стояла посередине — четырнадцатилетняя, единственная, кто смотрел прямо в камеру, единственная, кому нечего было скрывать. Она тогда разучивала Прокофьева, на носу были новогодние праздники, и Воробушек помнил, до чего она в этого композитора тогда влюбилась. «Воробушек, как думаешь, разве можно вообще что-то так сильно любить? — она чисто по-детски схватила его за руку. Тем летом 1966-го она еще и была ребенком. — Но каждая фраза там такая глубокая, если б я пыталась расслышать все тоны и обертоны, то до игры вообще бы не дошло!» И все же, подумал он, она научилась слышать очень много. Она слышала слишком много голосов — и каждому отдавала должное. Всех их учили, уроками Председателя Мао и исступлением революции, что смерть способна сохранить истину. Но смерть, подумал он, ничего не сохраняет. Она отнимает цельность у тех, кто остался, и истина, которую они когда-то знали, исчезает незаписанная, нереальная, как рассеивающийся звук. Он прожил только половину жизни. Не намереваясь этого делать, он принудил Чжу Ли к молчанию. Он вспомнил, сколько себя вложил в ту Симфонию № 3. Он мог бы оставить бумаги над балками, мог бы спрятать их вместе с Книгой записей. Почему он так не сделал? Почему уничтожил их собственными руками?

Он вспомнил вдруг строчку из последнего письма из Холодной Канавы, от Большой Матушки Нож: Нет пути через реку, кроме как нащупывать брод.

4

Ивэнь рассказала Ай Мин, что студенты всех пекинских университетов назавтра устроят демонстрацию против передовицы от 26 апреля.

— Я пойду, — сказала Ивэнь. Она как раз заплетала Ай Мин волосы и неосознанно зло дернула ее за косичку. — Плевать мне, что родители говорят. Мы пошли на похороны, а власти сказали, что мы преступники! Они что, ждут, что мы просто так заткнемся? Мы не такие, как они…

У себя в комнате Ай Мин закрыла глаза. Общества храпящей, грузной Большой Матушки ей не хватало. В воспоминаниях она все еще была в Холодной Канаве — все тот же любопытный ребенок, что вечно выглядывал что-то у Большой Матушки в книжном сундуке. Там были сорок две тетрадки Книги записей, девичье синее платье и брошюра в желтой обложке, а на обложке — надпись: «Боги и императоры».

Страницы ее заворожили. Позже она поняла, что это был политический трактат — ответ на прославленные «четыре модернизации» Дэн Сяопина. «Никаких богов и императоров нам больше не надо, — заявлял автор. — И никаких больше спасителей. Мы хотим быть хозяевами собственной страны. Демократия, свобода и счастье — вот единственные цели модернизации. Без этой пятой модернизации прочие четыре — не более чем очередная ложь».

Когда она открыла глаза, то, выглянув в окно, увидела, как мать Ивэнь сидит во дворе за стиркой. Розовое платье коротко вынырнуло из воды и было тут же заткнуто обратно, чтобы появиться вновь — запутавшись в объятьях рубашки.