Не исчезай

Сколько раз можно изобретать себя, создавать новую жизнь? Много лет назад случайный старик сапожник, прибивая новые набойки на хорошо поношенные босоножки, постукивая молоточком, прищурив правый глаз, который слезился от тонкого дымка замусоленной сигаретки, а слезинки порой стекали по щетинистой щеке, теряясь в этой серой щетине, скрываясь в складках потемневшей от времени кожи, учил Любу житейской мудрости. «Начинать новую жизнь, дэвочка, – говорил он, – никогда не поздно. Вот у тэбя босоножка будэт новый. Но разве она забудэт свой старый жизн? Никогда! Вот и ты, дэвочка, новый жизн будэш начинать, но старый никогда нэ забывай». Она тогда подметила, давно уже, в юности, что такие вот «холодные сапожники» – настоящие мудрецы, философы, словно расставленные кем-то главным через неравные промежутки в своих хлипких будочках, посаженные на улицах больших городов. Они ждут тех, кто как бы и случайно забредет к ним, словно бы для починки обуви. А на самом деле, чтобы получить тот самый ответ на тот самый вопрос: как жить дальше, что делать со своей жизнью? Ее всегда влекло к таким рассказчикам, доморощенным философам. Может, наставника себе искала или отца? Или же просто пыталась заглянуть внутрь – в подкладку жизни: что там, как все происходит, какой механизм? Поэтому писала стремительные, неровные буковки, разлетающиеся по странице, – им всегда было тесно, рука не успевала за ними. Она пропускала буквы, делала ошибки, места на бумаге не хватало, мало ей было места на странице.

В конце концов, всегда имеешь право на выбор, что именно писать. Заработанное тобою право. Пыталась себя уговорить. Спорила. С кем? Если идешь по темным коридорам, опускаешься в подземный мир, почему нельзя выбрать способ выражения, свою правду?

Пыталась читать новую прозу. Не понимала. Роль писателей в этом мире изменилась, говорила она себе. Опять уговаривала себя. То есть мы делаем все то же самое, а награда за это значительно меньше и неизмеримо больше одновременно. Но проклятие на тебе лежит все то же.

6

Рано найденная возможность писать сродни умению плавать, когда научился держаться на воде. Появилась возможность говорить. Фразы-строки складываются как бы сами собой, словно воздух вливается в легкие: вдох и выдох.

На даче, на прибалтийском взморье, среди ромашек и васильков, летним дождливым полуднем было написано первое стихотворное признание в любви к жизни. Две девочки с бабушками, маленькая Люба и маленькая Зина. Две отсутствующие, неприсутствующие, служащие, на службе состоящие матери. Две девочки – безотцовщина, книжки, разбитые коленки, первые потуги живота, первые схватки взрослости, женственности. Тайны дружбы, тайны плоти, школьные каникулы, прибалтийское лето. На спор написано – ах, и я так могу! И я могу – то есть как Пушкин. Сколько было заучено, вызубрено, на табуреточку ставлено, вслух прочитано… Я тоже! Так! Могу…

О небо! Как тебя люблю я… – написано в летнем туалете, дощатой будочке, оклеенной изнутри старыми газетами. Напрягаясь умом и телом, она создавала слова о возвышенном, о небе, которого отсюда видно не было, были лишь стены в старых, выцветших словах, щели между досками, свет, просачивающийся в эту сумрачную, смрадную, пахучую кабинку, задвинутую на самую окраину сада. К домику у забора вела извилистая тропа, он был спрятан за кустами рыжего крыжовника. Иногда она выскакивала оттуда в ужасе – боялась призраков, скрывающихся в темноте. Боялась своего воображения, тех монстров, что таились по углам. Себя боялась?

7

Девочка Зина из утраченного детства – ан, нет! Ее детство всегда с ней, рядом. Девочка Зина – впоследствии врач, акушер-гинеколог. В двадцать пять лет похоронила маму-учительницу. До этого ходила за ней, мыла маму; Зина мыла маму – у мамы оказалась онкология без будущего, а у Зины – только стирка в малогабаритной квартирке на Петергофском шоссе, двое детей, молодой муж, виза в Израиль. Бельевые веревки перетягивают квартиру наискосок. Рядом с маминой простыней – детские ползунки. Зина говорит: пойди учиться, Люба. Не надо тебе все это. Брось. Посмотри – разве это главное в жизни? Подумай, Люба, жизнь уйдет, проворонишь жизнь. Может, стать тебе акушеркой? Знаешь, сколько в этом радости – видеть новую жизнь, каждый день видеть новую жизнь. Она была философом, эта Зина. О Небо! Как тебя люблю я…