Не исчезай

– Подлый, подлый маленький Хрущев! – воскликнул человек, с которым Люба познакомилась во время очередной литературной вылазки.

Теперь она все чаще устраивается со своими блокнотами в «Старбаксе». Холодный дистиллированный воздух обдувает возбужденную голову.

Кофе плещется в стаканчике, укрывая в матовой глубине тающие кусочки замороженной воды. Ледяной кофейный напиток, сдобренный пряностями и обезжиренным молоком. «Здесь продают кофе, выращенный человеческими методами. Наша фирма не эксплуатирует тех, кто производит этот божественный продукт, а щедро платит бедным рабочим на кофейных плантациях. Каждое кофейное зерно выращено с любовью и заботой».

Нет, не подумайте, она не приставала к людям на улице, в общественных заведениях. Человек с носом в красных прожилках сам заговорил с ней, бесцеремонно потянув на себя ее книгу – монографию о Фросте. Толстая потрепанная книжка лежала на крошечном кофейном столике, раскрывшись всем бумажным нутром, выставив на свет божий фотографию Никиты Хрущева.

– Хрущев уничтожил советского человека! – Это было выстраданное заявление. Похоже, человек думал об этом годами и теперь заявлял всякому, готовому выслушать. – Советский человек был силен. С той войны он пришел домой победителем. А Хрущев его загнобил, извел. Советский человек был удивительным, высокоморальным существом.

«Вот уж действительно!» – удивилась Люба. А затем возмутилась, вспомнив подопечных, взрывающихся от одного неласкового взгляда, требующих, выцыганивающих свое и чужое, пробивающих стену криком, настырностью, расталкивающих окружающих локтями, истериков, надрывным злобным воплем бросающих в лицо неугодным гневные обвинения. Ах, сколько прелестных, милых людей узнала она. Но то были тихие, вежливые интеллигенты. Стеснялись иной раз просить о помощи. За тревогами дня она забывала об их существовании. То самое скрипучее колесо, что постоянно напоминает о себе, требовало внимания ежедневно, ежеминутно. Между прочим, мир не знал такого количества людей, пропитанных стихотворными строчками, выдающих цитаты наизусть, из глубин своей старческой памяти. Плевком вылетающие из гнилого рта целые строфы, стихотворные строки, затверженные наизусть произведения классиков, сочиненные на досуге любительские вирши. Они цитировали пушкиных, маяковских, барто, чуковских. Воспитанные на лозунгах и сказках, они требовали заботы и уважения. Хотели любви – не любя, не уважая, никому не веря.

Люба осторожно потянула к себе библиотечную книжку с фотографией Хрущева и заметила, как глазки у нечаянного собеседника загорелись лихорадочно и радостно. Сейчас начнет проповедь читать, рассказывать о выстраданных, никому не нужных идеях. Да что же это такое! И здесь ей не дают покоя, и здесь она не может уединиться – пусть даже в толпе, но в чужой, нейтральной, неагрессивной толпе, – уйти от мелочных, ничтожных, одержимых обломков прошлого. На работе она не может писать, а эти редкие мгновения, что выпрошены, отобраны у всего остального…

Работа? Да что работа… Все повторялось вновь.

– Ты знаешь, раньше был конфликт с государством, с царем, с полицией, с режимом. Потом все переместилось в спальню, на кухню, – говорила она мужу. – «Скольким идеалам смерть на кухне и под одеялом…» Знаешь, кто это?

– Не знаю. – Впрочем, ему был совершенно безразличен этот разговор, так же как то, что она собиралась сказать.

– Маяковский.

– А-а-a… Ну да.

– То есть это уже был семейный конфликт. А затем то ли семья умерла, то ли нам всем стало хорошо и покойно в семье – в конце концов, можно развестись, можно сжить со свету партнера, отдав его в психушку, отобрать детей. Наплевать нам теперь на семью. Нет, ну серьезно, слышишь ты меня?

– Слышу, слышу, конечно.

– Мы все боимся одиночества. Лишь бы не быть одному. Лишь бы не жить одному. А главный конфликт – о чем я и говорю, – конфликт переместился на место работы. Корпоративный мир. Бизнес. Ненавистный коллектив.

– Ну, я с тобой не согласен. У меня конфликтов на работе нет. К тому же что ты пытаешься сказать? По-твоему, советские были правы?

– Очень может быть. В конце концов, надо отдать им должное, иногда они говорили нам правду. То, что мы им не верили, это уже другое дело.

Она и N отсылала подобные послания.

«Ты хочешь сказать, что отмирают все структуры… – обстоятельно отвечала ей N, и у Любы появлялось неприятное ощущение, что ее анализируют, досконально и не совсем доброжелательно. – Согласно твоей теории, осталась только одна форма несвободы – тюрьма, где мы зарабатываем на пропитание. Но нового ты ничего не изобрела! Все это уже тоже было, было. Ты описываешь кафкианский мир».

«Да ладно! Зря я тебе морочу голову. Приходится работать, а что делать? Надо выживать в мире чистогана», – отступала, отнекивалась Люба, прикрепляя в конце послания подмигивающий смайлик.

«Как же проводишь там весь день, если так ненавидишь свою работу?»

«Нет, ну почему… Я не могу сказать, что уж очень все это ненавижу. Я, в конце концов, люблю помогать людям. И потом… Во что-нибудь все равно надо верить».

«И во что же ты веришь?»