Не измени себе

— Не спорю, есть среди студентов и какая-то часть оболтусов, папенькиных сынков, которых устроили по принципу КПУ.

—   А это что такое? — удивился Дроздов.

—      О, Борис Андреич! Вы еще неискушенный человек… КПУ это сокращенно: «куда папа устроит».

Дроздов озадаченно молчал.

— Вам странно, не правда ли? Однако это житейская истина… Но это, так сказать, особая проблема. А есть в этом вопросе и третья сторона, лично вас касающаяся.

— Лично меня?

— Да, батенька. Вы не только строги, вы просто свирепы.

Лицо Дроздова заалело. Хотелось немедлено возразить, но давняя привычка к сдержанности, когда его критикуют (критика — хинин, глотай — помогает), заставила его смириться, хотя Зеленков намеренно сделал паузу, в ожидании резких возражений.

Не дождался.

— Насчет свирепости, это я… для убедительности, что-бы вызвать вас на бой.

— Черт его знает, Иван Иваныч, может, оно и так. Но не кажется ли вам, что все это, в конечном счете, льет воду на мою мельницу?

— Ошибаетесь, Борис Андреевич. Это говорит лишь о вашей неопытности. Вы многое поймете со временем. Уверяю вас, все со временем образуется, все войдет в свою колею.

—      Не знаю, не знаю… Но уже сейчас мне не совсем понятно…

— Что именно?

—      Вот вы… об этих оболтусах… КПУ… Зачем же при­нимать такого рода молодежь?

Зеленков развел руками, улыбнулся.

— Милый мой Дроздов! Да ведь на лбу это у каждого не написано: «оболтус». Словом, не тот сегодня день, чтобы выяснять и решать эти проблемы.— Дроздов понял, на что намекал заместитель министра.— Буду краток. В кресле, где вы сидите, перебывали уже трое. И все в один голос говорили о вас самые лестные слова. Мне поручено не при­нимать ваших возражений. Хорошо, прочно вы влились в коллектив вуза.

—  Но и с заводом я не могу расстаться.

—  Не имею возражений. Работайте на предприятии, но и курса своего не бросайте. Лучший судья — время. Пожи­вем — увидим.

На том и расстались.

Дроздов заспешил в институт — на шестнадцать часов было назначено заседание ученого совета, где решался вопрос о процедуре защиты докторской диссертации Аллы Васильевны Протопоповой. Работа молодого доцента была смелой и в чем-то перекликалась с его собственной. Речь в ней шла о стирании грани между городом и деревней.

Зеленков знал о готовящейся защите Протопоповой и потому, услышав, куда спешит Дроздов, предложил вос­пользоваться его машиной. Дроздова это предложение смутило, и, поймав себя на этой мысли, он, чтобы не оби­деть Зеленкова, решил отшутиться: де в последнее время он, Дроздов, стал замечать, как постепенно начинает об­растать жирком. И если, не дай бог, жирок этот поднарастет, считай, что на горизонте замаячила горка, с которой можно быстренько покатиться к старости.

Зеленкова позабавили наивные рассуждения Дроздова, но оспаривать их Иван Иванович не нашел нужным, и они расстались.

В этой шутке о якобы грозящей ему, Дроздову, полно­те таилась и некоторая доля правды. Жирок Дроздову уг­рожал вполне реальный. Зарплата у него увеличи­лась почти втрое, он стал меньше двигаться. Возросли, конечно, и расходы с той поры, как он покончил с холос­тяцкой жизнью. Хотя Женю меньше всего можно было уп­рекнуть в расточительности: она не увлекалась ни дороги­ми нарядами, ни украшениями; правда, подрастал Андрей­ка, на котором все горело.

Семейный их бюджет попыталась изменить Анна Дмит­риевна, решившаяся вложить в него свою пенсию. Обнару­жилось это случайно. Вазу старинного темно-синего стекла, предназначенную для фруктов (подарок матери Бориса, мечтавшей скрасить его холостяцкую жизнь), они исполь­зовали для всяких квитанций, счетов и мелких купюр, по­лучаемых на сдачу. И вдруг в этой вазе Борис Андреевич обнаружил пятидесятки, перехваченные тонкой резинкой.

– Женька, ты что деньгами разбрасываешься? — как бы между прочим спросил Борис. — Миллионерша у меня супруга… Сто тыщ на мелкие расходы, Женя пожала плечами.

— Понятия не имею, что за деньги.

— Да это же пензия, сынок… — вмешалась Анна Дмитриевна.— Женечка, я же тебе говорила на днях,—и заговорщически подмигнула, явно стараясь замять инцидент. А Женя на знак не пожелала обращать внимания.

—   Когда это вы мне говорили, Анна Дмитриевна?

—   Ох, беспамятливой стала, милушка моя. Совсем беспамятливой.

Анна Дмитриевна говорила, а сама не знала, куда глаза девать.

—   Что-то вы хитрите, матушка моя. Скажите откро­венно, что это за деньги?

— Сказала уже. Моя пензия.

— А зачем она здесь?

—   Как это зачем, милушка моя? Что же я, для вас чужая? Вроде на вашем коште я — за то и работаю. Нет, так не пойдет. Ну, сами рассудите, зачем мне каждый ме­сяц полтыщи. Не молодка, поди… — И твердым тоном под­вела итог разговору: — Коли на то пошло, никто не запре­тит мне о внуке заботиться.

Спорить дальше было неловко.

С той поры Андрейка стал чаще прежнего щеголять об­новами. Их упреки Анна Дмитриевна игнорировала, лишь тревожилась: вдруг покупки не к лицу мальчонке?

—   Ну, о чем вы говорите? Такому молодцу все к лицу,— поневоле нахваливал обновки сына Борис.

А мальчишка рос действительно презабавным, копия Жени. И любил его Борис несказанно…