Не хлебом единым

После ночных подвалов его всегда тянуло на кладбище, побродить рядом с храмом, зайти ненадолго внутрь, особенно если нет службы, помолчать и послушать, как гудит под куполом вечность,  — вся — уместившаяся чудесным образом в невеликий объем барабана. Он преодолел в себе что-то, некий глубокий овраг, но стать как все, посещающие это чудное место, еще не научился — главным образом, препятствовал банальный стыд за прошлые проступки. Это-то и помешало тогда, после исповеди, причаститься. Но батюшка почему-то больше не торопил. Они встречались и кивали друг другу. Священник что-то говорил, но коротко, а ему нужно было не так, поосновательней. Тем более и впрямь сейчас было очень трудно: подвал тяготил, хитрить и обманывать, как прежде, стало невмоготу, а просто так подавали немного.

Как-то вечером он сидел у храма с кепкой у ног и парой заработанных рублей в ней. Рядом мел дорожку светловолосый мужчина средних лет, с густой, коротко стриженной русой бородой. Это был кладбищенский сторож Георгий, он же, по совместительству, дворник. Притомившись, он присел рядом.

— Хлеба не хотите с картошкой? — спросил он у Алексея. — Мне передали с поминальной трапезы.

— Можно, — коротко ответил Алексей, — если будет не в тягость.

— Пойдемте, могу и чайку предложить.

В сторожке они ели картошку с хлебом, запивали горячим чаем и беседовали.

— Много подают, простите за нескромный вопрос? — спросил Георгий. — Интересно просто, а то пишут, что нищие миллионеры.

— По-разному подают, — ответил Алексей, — у нас не забогатеешь, а где-то, может быть, есть и миллионеры. Не знаю.

— Слышал, прогоняли вас из храма, Семеновна говорила. Было?

— Было, — честно признался Алексей, — безобразничал по пьяни, но сейчас ни-ни.

— Да я заметил, в последнее время вы больше трезвый.

— С Божией помощью воздерживаюсь, вот только жить негде, горе мыкаю по подвалам.

— Да, это не сахар, — сокрушенно закивал Георгий и вдруг, что-то вспомнив, воскликнул: — Позвольте, у нас же в том году в часовне долго жил странник Володя, застелил все, закрылся и жил. Доволен даже был. Может и вы? Здесь тихо.

— На кладбище? Ну, это едва ли...

Но все же Алексей задумался. Что-то часто ему предлагают здесь поселиться. От кого-то же недавно слышал? Ах, да, от странного старичка! И про часовню тот тоже вроде как что-то говорил или намекал?

— Вы подумайте, но у батюшки прежде спросите, чтобы благословил. Он вот-вот из храма уже выйдет.

Алексей вышел на улицу и, покуривая, стоял у ворот. Появился священник. Алексей затоптал окурок и двинулся ему навстречу.

— Простите, батюшка, — склонил он голову, — тут дело такое, жить мне негде, хотел бы здесь в часовенке временно перебиться, пока не найду чего. Вы бы благословили?

— А пить начнете, шуметь, дебоширить?

— Начну, так погоните в шею, но постараюсь воздерживаться.

— Часовня, конечно, не для жилья предназначена, но эта не используется по назначению, да и принадлежит не церкви, а невесть кому, музею какому-нибудь. Так что поживите, если так у вас сложилось, только на службы ходите и причаститься вам следует, как собирались однажды.

— Сделаю, батюшка.

Священник благословил Алексея, осенив его крестом. После его ухода сразу подошел Георгий.

— Ну вот и решилось все, а вы безпокоились. Когда будете устраиваться?

— Не знаю, — пожал плечами Алексей, — в ближайшие дни.

— Давайте, давайте и не бойтесь, — еще раз успокоил Георгий, — разбойников тут не водится. Чудики разные бывают. Вон как-то летом поймали какого-то толстяка без брюк, но в пиджаке и галстуке. Задница вся исполосована то ли ремнем, то ли плетью. И кто постарался? Бегал, деда какого-то искал, доложить хотел, что они есть. А кто они? И какого такого деда? Ничего толком объяснить не смог, так в психушку и уехал.

Что-то шевельнулось внутри Алексея, но тут же заглохло. Нет, не вспомнил-таки ничего, попрощался со сторожем Николаем и пошел восвояси.

*  *  *

На следующий день Алексей перебрался в часовенку. Земляной пол он застелил ветхими одежками, которые позаимствовал в ближайшем подвальном лежбище бомжей, а дверной проем прикрыл большим листом картона. Потом вздохнул, переведя дух. На душе было спокойно: ровные сейчас мысли не скакали и не бились, как прежде, а текли подобно гладкой реке; под этой толщей воды скрылась злополучная хандра, и вожделенная тишина заполнила и внутреннее, и внешнее пространство. Лишь воронье суетилось в кронах вековых деревьев и иногда, испугавшись чего-то, с грохотом выстреливало в небо тысячью черных крыл.  Но этот шум был естественен и органичен, он не лишал равновесия, как и вечный шепот листвы, и ревматическое поскрипывание в старых стволах и сучьях, как и налетающие иногда могучие порывы ветра, срывающие и несущие, покуда хватает сил, целые облака ослабевших желтых листьев, и разбрасывающие их потом пестрым дождем на мощеные дорожки и могильные холмы...