Не хлебом единым

— Помощник мой, Дон, старый кобелек, но голос подает когда надо, — пояснил Георгий и продолжил на затронутую тему: — Я, знаете ли, человек старомодный. Привык, что в наше время, худо-бедно, существовали какие-то нравственные критерии и нормы. Самое интимное никогда не выставлялось на всеобщее обозрение. Чувство стыда свойственно человеку, оно вложено в него с рождения, как дар Божий, и даже в советские годы это чувство не дерзали разрушать. Это и понятно — нравственно здоровый человек создает такую же здоровую, крепкую семью, а такими семьями стоит государство. Крепкое у нас было государство! Что бы сегодня ни говорили правдорубы и прочие словоблуды. И власть уважали, и родину любили! Вы можете плюнуть мне в глаза, можете посмеяться, но я люблю свою страну! Я никогда бы не дерзнул сказать про нее: “Эта страна” или “В этой стране...”. Меня воротит, когда так о России говорят. Да, я никогда бы не уехал, пусть трудно, голодно даже. Скажете, мол, кому ты там нужен? Кто тебя туда возьмет? Да, я там не нужен! Но и они мне еще больше не нужны.  Вот этот храм, это старое кладбище — это настоящее, мое! Здесь я пустил корни, как эти тополя, клены и вязы, здесь хочу остаться навечно и лежать за одной из этих оградок.

— Я согласен, — закивал Алексей, — и про срам нынешний, и про власть хапужную, и про страну. Нам особо это понятно, вы считаете себя ненужным и нищим, а про нас и вовсе разговора нет. Вы там не нужны, а такие, как мы, нигде не нужны. Мы — самим себе не нужны.

— Думаю, что вы не совсем правы. Вот храм перед вами, в нем, когда предстоим престолу Божиему, все равны. Иной суд человеческий, как сказал авва Агафон, и иной суд Божий. Господь любит нас не за звания и чины, не за богатство, известность и почет, и судить будет справедливо и нелицеприятно. Вот пример. Тут неподалеку могилка есть одна, пойдемте, покажу.

Они встали и, пройдя метров тридцать, остановились у гранитной плиты, на которой была выбита кленовая веточка, а под ней надпись: “Клиновский П. В.”.

— Это архитектор, — пояснил Георгий, — возможно, в своей жизни он построил много хороших зданий, но завершил свой земной путь он, на мой взгляд, некрасиво. Если вы пскович, то, верно, помните, что в центре был храм Казанской Божией Матери, нарядный такой, девятнадцатого века постройки. Так вот, кому-то не понравилось, что он стоит, что службы в нем правятся, молитва звучит. Поручили известному архитектору Клиновскому обосновать необходимость его сноса. Тот и исполнил. Прожил, кстати, после этого совсем недолго: скончался, немного не дожив до пятидесяти. Вот теперь храма нет. Строили на его месте пивнушку. Дважды строили, и дважды она сгорала. Теперь там пустырь, а здесь лежит господин Клиновский. Я почему-то склонен думать, что сегодня он тоже сказал бы про Россию: “Эта страна”, но дело не в этом. Вы ведь сейчас видите эту надпись? И я. А в праздник Казанской иконы Божией Матери она полностью изглаживается, исчезает: смотри-не смотри — голый камень. Я не первый год уже проверяю и всем показываю. А мне как-то несколько лет назад старушка одна показала.  Вот таков суд Божий. Здесь ему слава, почет, уважение, а там, возможно, имя его изглажено из книги жизни, как изглажено оно на этом камне в праздник Казанской иконы.

Алексей пристально вглядывался в гладкую, чуть красноватую, поверхность камня, словно пытаясь прочесть тайну его, Алексея, жизни. Видно задел Георгий какую-то молчащую доселе струну, и она тихо зазвучала, призывая обернуться и взглянуть внутрь самое себя. Рассмотреть, чем же наполнены его дни и ночи? Важно ли это? Существенно ли для себя и для мира, для этих деревьев и для спящих здесь вечным сном усопших? Как все это разгадать?

Георгий говорил что-то еще, но слова его были уже не слышны. Лишь струна после каждого нового щипка, рождала обертоны, похожие на знаки вопроса, и где-то брезжил свет, но до него было ох, как далеко.

— А вы спите спокойно, здесь тихо, — пробился наконец голос Георгия, — если что, бегите ко мне, у меня телефон.

— Да, да, спаси вас Бог.

Алексей побрел в часовенку устраивать свой первый ночлег на погосте.

Постель оказалась достаточно мягкой, хотя остывшая сентябрьская земля и сквозь подстилку тянула тепло из его жаждущего покоя тела. Он перекрестился и сразу уснул, но тут же, как ему показалось, проснулся.

— Алексей! — звал кто-то негромко снаружи. — Алексей!

Его прошиб озноб, но он успокоил себя: сторож, не иначе. Закряхтел, поднялся и осторожно отодвинул лист картона. В мягком лунном свете четко просматривались силуэты крестов и надгробных камней. Он повернул голову в сторону могилы архитектора и вдруг явственно разглядел там фигуру стоящего человека. Сердце остановилось, а потом выдало барабанную дробь, в ногах под коленками родилась неуправляемая слабость, и он вот-вот готов был рухнуть на землю.

— Алексей! — опять донеслось теперь уж точно со стороны незнакомца. — Алексей!