Не лги себе

Валька передернула полными плечами, аккуратно отерла розовые губы негнущимся накрахмаленным платочком, стряхнула с колен картофельные крошки.

— И чего я с тобой дружу, сама не понимаю. Будто языка у тебя нету. Ой, горюшко ты мое. Ну, пошла я. Да, чуть не забыла. Если тебе сукна на кофту надо — пиши заявление. Антон Петрович добрый, никому не отказывает!

Катя так и встрепенулась. Вон он желанный случай!

— Он сейчас в конторе?

— Конечно. Проси два метра, оно широкое, как раз на кофту хватит. Выкрасим в зеленый цвет.

Фабричные девчата частенько выписывали сукно, снятое с сушильной машины. Чуть поистерлась ворсистость, и машине уже не годится, а на кофты — чудо! И дешево, всем по карману.

— Вам сколько надо? — спросил Антон Петрович, даже не взглянув на Катю.

Он сидел в кабинете один. Когда-то за этим огромным резным столом сиживал англичанин Ятес. Девушки никогда не ходили к нему за сукном. Приглянется ему какая, скажет ей, чтоб пришла вечерком помыть полы в кабинете, и прощай девичья краса — испоганит.

— Мне два метра. В заявлении все указано, — прошептала Катя.

— У вас горло болит? — спросил директор и поднял глаза, серые свои глаза, на Катю.

Она испуганно затрясла головой — ничего у нее не болит! А сама стоит перед ним, как приговоренная, — ни слов, ни голоса!

Склонив над листом бумаги бронзово-рыжую голову, он что-то размашисто написал в уголке.

— Пожалуйста.

Все. Нужно уходить. Но Катя стоит как вкопанная.

— У вас что-нибудь еще?

— Да. Я хотела спросить… Нравится вам у нас?

— Как вы сказали? Нравится ли?

Темные густые брови его чуть дрогнули. Если твоя улыбка начинается с бровей, то и пусть она прыгает вниз, как белка, ну, пожалуйста, пусть! Но улыбка ушла с его лица так же внезапно, как и появилась.

— А вы здешняя?

— Да. Мы на фабрике потомственные. Дедушка тут работал, отец и вот я… Еще братишка подрастает.

— Любите свой Успенск?

— Не знаю… Люблю, наверное. Я нигде еще не бывала. Даже паровоза не видела.

— Вот как! — сказал Антон Петрович и с интересом посмотрел на Катю.

Но что он мог увидеть, кроме ее распылавшихся щек? Она смотрела в резную кромку стола и даже держалась за нее рукою!

— Еще я хочу спросить… — она судорожно глотнула воздух, но кромки стола не выпустила. — Говорят, торф у нас добывать будут. Это вы хлопочете, да?

Вот тут она и упустила миг рождения его улыбки. И в самом деле быстрая как молния, она прыгнула с густых бровей в глаза, прошлась по каждой морщинке, по-доброму приоткрыла губы.

— Вас интересует торф?

— Нет, не торф. То есть, конечно, интересует… Лес жалко. У нас на горе стеной стоял, а теперь пеньки одни. Да еще на шпалы его рубят, да шахтерам сколько отправляют. Разве на все лесу хватит? Это только грибы каждую осень вырастают, а лесу лет пятнадцать расти надо.

— Вы умница, — сказал директор, — и мне очень приятно слышать такие слова от вас. Девушки обычно не интересуются подобными вопросами.

«Ох, я ведь тоже не интересовалась, — чуть не вырвалось у Кати, это любовь моя интересоваться заставила. Но теперь я буду, буду интересоваться всем, чем интересуетесь вы, Антон Петрович».

— А что говорят об этом рабочие? Они одобряют мою затею?

— Да-да! — горячо вырвалось у Кати. — Все как есть одобряют. Вы непременно добивайтесь. Да кому же лесу не жалко?! Может, для комиссии подписи собрать от рабочих — так я пожалуйста!

— Это не потребуется, — мягко улыбнулся Антон Петрович. — Но мне нравится ваша горячность. Вы патриотка своего Успенска. Наверно, и работаете хорошо. Ударница?

Вошел бухгалтер Геннадий Иванович в черных подлокотниках, принес на подпись какие-то бумаги, и Катя торопливо попрощалась с директором, так и не ответив на его вопрос.

Утром в самочерпке Катя не утерпела, сказала сеточнику Василию:

— Знаешь новость? Антон Петрович хочет фабрику торфом топить.

— Ну и что? — не удивившись, сказал Василий.

— Как — что? Лес рубить не станут.

— Лес рубить все равно, голубка, станут. Такова его планида. Не на дрова, так на другое.

Сказала дома матери. И мать почему-то не удивилась. Словно Антон Петрович обязан был спасать успенские леса.

— На то он, доченька, и директор, чтобы о деле заботиться.

— Ах вот как, обязан! — закричала Катя, хотя прежде никогда не говорила так с матерью. — Сапега тоже был обязан, а что он сделал для Успенска?

— При нем вторую машину поставили, — напомнила мать. — Везли ее на сорока лошадях. В Москву хлопотать ездил.

— Подумаешь, вторая машина! Десять лет собирались ставить. А вот о лесе никто никогда не заботился. Ты посмотри, что на горе осталось. Был лес — и нету леса. Если Антон Петрович не вмешается, вокруг все повырубят и даже до Кирсановки за мостом дойдут, вот!

— С горы-то возить его полегче было, — виновато сказала мать, ничуть не устрашенная Катиными прогнозами. — Это еще в голодные-холодные годы там его вырубали. И для фабрики рубили, и мы, рабочие, для себя…