Не лги себе

«Работаю я теперь, Валька, на судоремонтном в механическом, а недавно поступила учиться в вечерний техникум на архитектурное отделение. А ты молчишь и ни на одно мое письмо не отвечаешь. Ладно, я не сержусь, ответь хоть на это. Что-то вошло мне в голову поискать в Крыму нашего бывшего директора Антона Петровича Яника. Он ведь тоже сюда уехал и работает с водолазами на море. Может, он писал кому из конторских? У бухгалтера Геннадия Ивановича спроси: ведь к ним-то Антон Петрович и в гости хаживал. Очень мне нужен его адрес. Если здесь, в городе, так тетя Поля за мальчиком могла бы присмотреть и вообще помочь по дому, если только Антон Петрович еще не женился…»

Последняя фраза Вальку весьма насторожила, а потом рассердила. Чего доброго, эта дурочка Катерина сама побежит к нему в домработницы, и тогда никаким архитектором ей не бывать. Знала она подружкину слабость к детям.

Спрашивать Геннадия Ивановича про адрес она не стала. Валька вообще полагалась на естественный ход событий. Судьба — так встретятся, не судьба — значит, и не надо. А на переписку, особенно с подругой, Валька смотрела и того проще — обойдутся они и без писем, нежности какие, еще на марки тратиться! Да и кто же это придумал, что без писем можно забыть подругу! Вот приедет Катька в отпуск к матери — тут уж они поговорят ноченьки напролет!

А Катя, не получая писем от Вальки, вдруг приуныла. И море уже не радовало ее. Сказать по совести, без Валькиных писем она бы прожила. Ведь встретятся же они когда-нибудь. Но Антон Петрович!.. Где же искать его на таком большом побережье без адреса?

Если бы Валька Черемных знала о таких мыслях Кати, она удивилась бы.

«Да ты что? — закричала бы она на подругу. — Ты, никак, влюблена в нашего директора? Как же ты мне не сказала?!»

Скрытность в дружбе — это ли не оскорбление.

Да что же Катерина нашла хорошего в таком долговязом человеке? В рыжем! У него и шаги-то, как у цапли, до того он задирает коленки!

Но ведь так представляет Антона Петровича только Валька. А Катя видит его иначе: высокий, худощавый, с аккуратным зачесом бронзово-медных волос. И вот когда уже знаешь, что у «рыжих» должны быть рыжие или карие глаза, вдруг поражает тебя в самое сердце, что они серые! Подумайте только — серые! Не юркие, не лукавые, а спокойные, очень спокойные серые глаза. Как будто ничего и никогда не огорчало его в жизни. Но ведь это неправда! Огорчало! Валило наземь! В гражданскую пули свистали над его головою. Слепил из-за угла пороховой огонь кулацкого ружьишка.

Катя знала всю его жизнь. Валька же и рассказала, потому что он при ней диктовал конторской машинистке свою автобиографию.

И как же странно все получается на свете. Вальке от этой биографии ни холодно ни жарко, а Катя, подруга ее, была сражена биографией Антона Петровича навсегда.

Вот, значит, какой он!

И уже совсем не из партийной биографии, но весьма немаловажная, опять же романтическая деталь:

Вдовец!

— Зосей ее звали, — рассказывала Валька. — Полька, наверное. Он ведь тоже не совсем русский. Яник! То ли белорус, то ли поляк. Ну, в общем Пелагея, которая у них в няньках, говорит, что жена Антона Петровича была настоящей красавицей. На портрете, что у него над столом висит, эта самая Зося с голыми плечами нарисована. Шейка такая длинненькая, и локоны тоже длинные.

Все фабричные девчата интересовались новым директором. А Катя больше всех. Он и сам захаживал в тот цех, где она работала, но услышать о нем от Вальки, сидящей в конторе и запросто входящей к нему в кабинет, было куда интереснее. Случалось, Валька и привирала. Будто бы в гостях, куда ее приглашали «из-за голоса», Антон Петрович все время просил Вальку спеть одну и ту же песню «По Дону гуляет казак молодой». С чего ему любить эту песню?

Все эти милые подробности недавней жизни одолевают Катю, когда вечерами она слушает лекции в строительном техникуме. Она представляет себе тихий Успенск, от которого до станции пятьдесят километров, успенское озеро, где отражается фабричная труба, а на взгорке за плотиной в густом липовом саду — длинный голубой дом, особняк бывшего владельца Успенской фабрики англичанина Ятеса. Об этом англичанине Катя и понятия не имеет. Он драпанул в свою Англию в восемнадцатом году. Но в некоторых фабричных семьях еще можно встретить на столах фарфоровые ятесовские тарелки с нарисованными розами. В голодном двадцать первом году их менял на картошку кучер Лука, который и нынче смотрит за фабричными лошадями. Была такая тонкая, нежно-звенящая тарелка и у Катиной матери.