Не лги себе

Зато Клавины «научники», как называла она своих хозяев, ничего не понимали в этой ночной сценке. Почему обычно смирная Клава дерзит напропалую, а бравый участковый топчется у двери, как уличенный в чем-то мальчишка. Наконец, нахлобучив шапку, он ретировался.

— В чем дело, Клава? Кто его мог подослать! Участковые приходят, когда им вздумается.

— Рассказывайте! Два месяца живу — ни разу не появился. А теперь Сашка его подослал, вот кто! Постовой с нашей улицы. Еще на дружбу набивался, бессовестный.

Она опять всхлипнула и, разобиженная, с головой укрылась одеялом. Расспрашивать ее сейчас было бесполезно, к тому же хотелось спать, и Милютины тут же погасили свет.

Утром Клава заявила им, что решение ее твердо: она едет домой. Никакие уговоры насчет прописки поколебать ее не могли.

— Не хлопочите, все равно уеду. Соскучилась я по деревне. Мои подружки там уже на лыжах бегают. В агрономический кружок запишусь. Есть у меня такая склонность. А вы к нам летом вместе с ребеночком приезжайте. Такого приволья, как в нашем Самохвалове, нигде не сыщешь. Тут тебе и речка, и лужок, и лес рядышком. Денег вам девать некуда, вот и тратите их на курорты!

— Значит, в агрономический кружок? — спросил ее Милютин.

— Зимой, ясно, в кружок. А весной да летом свеклу выращивать. Небось сахар все любят, а свеклу выращивать никому неохота.

Милютины улыбнулись. Клавина пристрастность к жизни, к тому, чем она в ней занималась, не могла не нравиться.

— Ну, а дружок-то твой как же останется? Сашей его зовут? Не жаль тебе с ним расставаться?

— Нисколечко! — поспешно заверила Клава и отвернулась. Как не жаль, жаль, конечно. Сам виноват в своем усердии. Далось ему оставить ее в Москве «на законном основании». Но все-таки подсылать ночами милиционера!..

А может, все-таки остаться? Чем плохо на стройке? Будет она городским культурным человеком, нарядится во все модное и поедет в свое Самохвалово. Туфельки на «гвоздиках», плащ-болонья, а в руки красный зонтик. Нет, зонтик, пожалуй, не годится, засмеют ее в Самохвалове с этим зонтиком. Ну, а «гвоздики»…, подумаешь, проблема! Все модные девчонки в деревне на «гвоздиках»!

Когда с чемоданом в руке она вышла на улицу и разгоряченного лица ее коснулись сухие легкие снежинки, Клавино сердце вздрогнуло и вперед нее рванулось в родную деревню. Подумать только, два месяца там не была! От первого легкого снега каждая крыша в Самохвалове на одуванчик похожа. Дунет ветерок, и вся белизна кверху! Хорошо. А потом снег слежится, успокоится, сольется в одно широкое, белое — от горизонта до кромки леса. Только и различишь тогда крыши по трубам да по утреннему дымку. Утром кто картошку варит, кто молочную лапшу, а Клавина мать картофельные оладьи жарит. Вот каждый дымок и пахнет по-своему.

Клавин приятель стоял на своем перекрестке и регулировал движение. Увидев Клаву, он дал путь пешеходам и, когда она поравнялась с ним, попросил ее минуточку задержаться возле стеклянной будки. Поставив чемодан, Клава подождала. Сказать по правде, Саша ей нравился. Высокий, чернявенький, и выправка, как у настоящего военного. Если хотите, ему даже белые перчатки к лицу!

— Куда это ты направилась? — тревожно спросил Саша, подойдя к ней на минутку.

— Домой еду.

— Глупо, Клавочка.

— Ходят тут всякие по ночам, штрафами пугают…

Саша быстро отвел глаза в сторону, даже погрозил белым перчаточным перстом какому-то чересчур поспешному пешеходу. Небось стыдно. Увидать бы ей средь бела дня того, ночного, чернявого. Нашел на кого протоколы составлять! Думает, деревенская, так глупая. А у нее самолюбие есть. Нежелательна она здесь, так уедет.

— Зря ты это в принцип возводишь, — сказал Саша. — Ну, верно, я Рябчикова подослал. Рябчиков его фамилия. Попросил: приструни, говорю, ее хозяев, чего они девчонке голову морочат. Раз не положено, пусть не обещают. А он перестарался: двадцать четыре часа! Ты уж извини его, ладно?

— Ладно, пускай, — грустно сказала Клава. — Видно, служба у него такая.

Они помолчали. Саша, привалясь спиной к стеклянной будке, волнуясь, комкал свои белые перчатки. А тот, сидящий под колпаком, словно не замечая волнения коллеги, переключая то красный, то желтый, то зеленый огонь, двигал мощным потоком машин на все четыре стороны. Подчиненная этому красивому ритму, Клава невольно залюбовалась оживленным перекрестком. Значит, прощай Москва? Ладно, пути сюда не заказаны. Захочет — приедет!

— Как же мы теперь, Клава, а?

— Никак. Сам виноват.

— Останься. В два счета на стройку определю. А пока у матери моей поживешь.

— Нет, нет, я уж телеграмму дала. Ждут меня там.

— Будто без тебя не обойдутся?

— Так ведь и здесь обойдутся, правда? Там-то я нужнее.

Она стояла перед ним, высоким, уютно-кругленькая, в красной пуховой шапке, вытянутой на всю длину, чтобы казаться повыше, в черном, рассчитанном на стройность, пальтишке. И сапожки у Клавы красные на каблуке, с бою взятые в длиннющей очереди московских модниц.

— Ох, Клава, Клава, — опять сказал Саша. — Занозила ты мое сердце. Давай запишу, где твое Самохвалово и как туда ехать.