Не-места. Введение в антропологию гипермодерна

Мишель де Серто, говоря о «не-местах», имеет в виду определенную негативную характеристику – отсутствие места для себя самого, возникающее по причине данного ему имени. Имена собственные, по словам де Серто, навязывают местам «предписание, исходящее от другого (истории)». И действительно, тот, кто описывает маршрут, давая имена и названия, в действительности далеко не всегда многое знает об этих местах. Однако могут ли имена и названия сами по себе произвести в месте эту «эрозию или не-место», возникающее под влиянием «закона другого» (с. 204)? Любой маршрут, говорит де Серто, «отклоняется и уводится в сторону» именами, придающими ему «значение (или направление), которое прежде не было предусмотрено». И добавляет: «Эти имена создают не-места среди мест; они превращают их в переходы» (с. 202). Мы же, напротив, могли бы сказать, что факт прохождения придает особенный статус названиям мест, что разрыв, случившийся благодаря «закону другого» и ведущий к потере фокуса, является горизонтом любого путешествия (аккумулирование мест, отрицание места), и что движение, «смещающее очертания» и проходящее сквозь места, по определению является одновременно созиданием маршрутов – то есть слов и не-мест.

Пространство как практика использования мест, а не одного места является результатом двойного движения: как, разумеется, движения самого путешественника, так и параллельно – движения ландшафтов, которые всегда предстают его взору лишь частично, в виде «мгновенных снимков», вперемешку сложившихся в его памяти и в буквальном смысле составленных заново в рассказе о путешествии, в последовательности снимков, которые он по возвращении навязывает окружающим его слушателям. Путешествие (к которому этнолог испытывает недоверие, доходящее до «ненависти»[42]) создает фиктивную связь между взглядом и пейзажем. И если мы называем «пространством» практику использования мест, определяющую конкретику путешествия, то стоит также отметить, что есть пространства, в которых индивид предстает в качестве зрителя, по сути безразличного к тому, что видит как если бы наличие наблюдателя составляло суть наблюдаемого, как если бы наблюдатель в этом положении сам для себя являлся объектом созерцания. Бесчисленные туристические брошюры советуют нам обратить свой взгляд в том или другом направлении, обещая любителям путешествий образ множества лиц, любознательных или созерцательных, одиноких или собранных в группы, всматривающихся в бесконечность океана, круговую цепь заснеженных вершин и убегающий городской горизонт, разорванный силуэтом небоскреба: это образ – воплощение ожиданий, говорящий на самом деле лишь о самом себе, но при этом носящий чужое имя (Таити, Альп-д’Юэз, Нью-Йорк). Пространство путешественника, таким образом, является прообразом не-места.

Движение добавляет к сосуществованию миров и комбинированному опыту восприятия антропологического места и того, что более им не является (через этот опыт Старобинский, по существу, и определяет модерн) также особый опыт определенной формы одиночества, или, говоря буквально, «занятия позиции» – опыт того, кто, находясь лицом к лицу с пейзажем, который ему полагается созерцать и который не созерцать невозможно, «принимает позу», получая от ее осознания редкое, порою слегка меланхолическое удовольствие. Неудивительно, что именно у одиноких странников позапрошлого века – не у профессиональных путешественников или ученых, но среди путешествующих по настроению или по случаю – мы находим пророческие описания пространств, в которых ни идентичность, ни связи, ни история более не имеют по-настоящему смысла, в которых одиночество ощущается как выход за пределы себя или истощение собственной индивидуальности, где только течение образов позволяет почувствовать бег гипотетического прошлого и бросить беглый взгляд на возможность будущего.

Еще в большей степени, чем о Бодлере (довольствующемся стремлением к путешествию), здесь уместно вспомнить о Шатобриане, который беспрестанно путешествует и обладает даром видения – однако видит лишь гибель цивилизаций, разрушенные и поблекшие пейзажи, сиявшие в давно ушедшие времена, обманчивые следы обвалившихся монументов. Лакедемония, исчезнувшая навсегда, Греция, лежащая в руинах под игом захватчиков, не ведающих о ее древних богатствах, – увиденное навевает «случайному» путнику образы утраченной истории и утекающей жизни, но скорее само движение, свойственное путешествию, манит и увлекает его. У этого движения нет иной цели, кроме себя самого – если не считать записей, фактически фиксирующих и воспроизводящих движущийся образ.