Не мяукайте с неизвестными

– Да, мама, я принесла тебе мандаринов! – она достала из сумки пакет с фруктами, положила его на тумбочку, один мандарин очистила и начала по дольке вкладывать в мамин рот. Мама ела робко, неуверенно, испуганно. Каждая долька казалась ей последней. Золотистый сок сбегал по губе на подбородок.

Она заботливо вытирала сок бумажной салфеткой и давала маме следующую дольку.

На какое-то время мамины глаза ожили, в них засветилось детское наивное удовольствие, но это продолжалось недолго, удовольствие угасло, и вместе с ним угас интерес. Мамины губы сомкнулись.

Она выбросила недоеденную дольку, взялась за ручки и покатила кресло к двери палаты.

– Хочешь, мама, мы погуляем?

Но мама ничего не ответила, она смотрела куда-то внутрь себя. Или наоборот – куда-то далеко, так далеко, что никто, кроме нее самой, не мог этого видеть.

Она почувствовала необыкновенную нежность к этой измученной, но все еще красивой женщине.

Сколько она помнила себя, мама всегда была где-то далеко.

Нет, сначала она была близко, ближе всех.

Ее ласковое лицо и нежные руки заполняли и заменяли собой весь остальной мир. Собственно, мир состоял из двух неравных частей – мама и все остальное. Причем мама была гораздо больше и важнее всего остального.

Она помнила нежный мамин голос, нежный запах, запах молока и детства.

Потом, когда она начала больше различать, больше понимать, чувствовать и слышать, запомнилась песенка, которую мама пела ей перед сном:

Все ребята дома спят,
У них много есть котят,
А у нашего кота были красны ворота.

Потом случилось то ужасное, о чем не хотелось ни говорить, ни думать. Она закрыла это в себе, как закрывают старый чердак с ненужными вещами, ненужными воспоминаниями. Закрывают, чтобы больше туда не заглядывать.

Однажды мама пришла домой из магазина, и ее маленькая дочка испугалась. Мама была не ее, в этих глазах, прежде таких спокойных и ласковых, не было больше любви, в них была тревога. Тревога и страх. И руки ее не были больше мамиными мягкими и нежными руками, теперь они все время двигались: то взлетали вверх, как будто мама пыталась разговаривать с Богом, то бессильно повисали вдоль тела, то хватали что-то, вертели, катали, дергали нитки…

Она никогда не видела маму в таком состоянии, но это все же была ее мама, поэтому она подошла к ней, прижалась крепко. Мама приласкала ее машинально, безразлично, не сознавая, что делает. Она ни на что не реагировала и продолжала свой бесконечный разговор с кем-то, кто находился в глубине ее души.

Дома не было никого из взрослых. Они вообще жили с мамой только вдвоем, им хорошо было вместе.

«Нам никто не нужен», – шептала ей часто мама, и она соглашалась: конечно, а зачем еще кто-то в их маленькой квартирке, им так здесь хорошо и уютно. Мама работала дома – правила рукописи, исправляла ошибки, это называлось корректурой. Отлучалась из дома она редко, а иногда они ездили на мамину работу вдвоем. Но она всегда была очень спокойным и послушным ребенком, ее можно было оставить одну, она никогда не капризничала.

Но сейчас мамино поведение ее пугало. Мама все бегала по квартире, громко разговаривала сама с собой, заламывала руки, глаза ее странно блестели, как от температуры, губы потрескались и покрылись черной коркой.

«Мама, ты заболела?» – спросила она растерянно, но мама не услышала.

Так пометавшись по квартире пару часов, мама вдруг взглянула осмысленно, прижала к себе дочку крепко-крепко и отправилась на кухню готовить ужин.

А еще через двадцать минут из кухни раздался крик, послышался звон разбитого стекла и шипение газовой горелки, огонь которой задул сквозняк из распахнутого окна.

Она побежала на кухню и не нашла там маму. Только хлопала рама и шипел газ.

Она была очень послушной и рассудительной девочкой, помнила наставления мамы: все газовые горелки должны быть выключены, а окна закрыты.

С плитой ей удалось справиться, но она не смогла заставить себя подойти к раскрытому окну. А потом раздался какой-то лихорадочный стук в дверь, и у пятилетнего ребенка хватило сил и сообразительности отпереть все замки.

Она узнала, что мама выбросилась из окна. Нет, не разбилась насмерть, а повредила позвоночник, так что не смогла больше ходить. Но разум ее был поврежден еще раньше, так что после обычной больницы маму положили в психиатрическую больницу. Но об этом она узнала нескоро.

Ее взяли к себе родственники, дядя Гера и тетя Лера. Они очень старались заменить маму, но это у них получалось плохо. Как можно заменить целый мир?

Она спрашивала их о маме, но ей отвечали, что она уехала далеко и надолго и вернется неизвестно когда.

– Но непременно вернется? – спрашивала растерянная девочка.

Они переглядывались и отвечали:

– Да, она вернется.

Они отвечали, но обязательно переглядывались, и девочка замечала эти взгляды и научилась узнавать в них ложь. Ложь и предательство.

Зная об этом, она теперь задавала вопросы не прямо, а обиняком. Она надеялась, что взрослые, застигнутые врасплох, когда-нибудь обязательно проговорятся.