Не могу без тебя

Растерянно оглядывается Климов. Зачем срубили? Кому понадобилась такая маленькая? Климов склонился к обрубку, нюхает. Жива ещё, смолой пахнет, свежестью, вчера, наверное, и срубили. Тоже чёрным хлебом укрывает её Климов, чтобы не погибла.

Снова ночь. Против окна фонарь. Освещает стакан с многодневным чаем, мутным, с плёнкой, заплесневевшие куски хлеба, позабытые на столе, фольгу от сырка. В холодном свете фонаря острее запах долго не стиранного белья.

Ещё сцена. Тощий Климов наступает на яркую птицу Галину, теснит её в угол палаты, не даёт рта раскрыть:

«За что кричите на Сиверовну? Почему тыкаете ей? Она вас — на „вы“! Извинитесь перед Сиверовной, ну?!»

Ни отца, ни Ивана, ни Алёнки — по-своему отмечает Марья день рождения матери.

Климов и Владыка перед батареей бутылок. Кто кого? Аполлоновну обступили внуки, шарят по её карманам, за пазухой, с ушей её серёжки сдирают: «Дай!» А Альберт читает Марье вслух из самиздатовской книги:

— «Бездомным был народ Израилев. Не выше других народов, не лучше, он именно как представитель всего человечества несёт в себе комплекс противоречивых начал, универсализм пророков и национальную узость законников, апостольское благовестив и марксистский материализм. В душе Израиля столкнулись аскетизм Спинозы и стяжательство финансистов…»

В какой связи «дай» с тем, что читает Альберт?

Альберт знает тайну живой воды.

— «…В Израиле пламенная вера в спасение и избавление была неразрывно связана с признанием реальности и ценности мира, творения, жизни. — Голос тих, но он звучит из всех углов комнаты, от стен, от пола и потолка. — Не растворение в экстазе, не уход в мистическое молчание, а живой человек, предстоящий перед Богом живым, — такова религия Ветхого Завета».

Зачем Алюшу, зачем ей религия? Разве они верят в Бога? Разве они с Алюшем не знают, что после смерти — прах?! И так бесприютны и зима, и весна, и так холодно по утрам!

Алюш ушёл и увёл с собой её Бога, оставив ей фонарь под окном и углы комнаты.

— «В религии Ветхого Завета человек не бессловесный раб и бесплотный духовидец, — настойчив голос Альберта, — а существо мятежное, противоречивое, обладающее напряжённой волей и ярко выраженным личностным началом…»

«Мятежное существо».

Церковь внушает: «покорное», «терпеливое».

«Ярко выраженное личностное начало», «напряжённая воля».

Церковь внушает: покорность, терпение…

Храмы построили люди.

Человек не должен терпеть, понимает Марья. Человек не должен позволять унижать себя! Если бы все они взбунтовались раньше, Аля наверняка была бы жива.

А как тогда понять христиан, кротко и без борьбы идущих на кресты, в огонь, на арену к диким зверям по приказу Нерона?!

«На, пей!» — голос отца. И — покорность матери, без борьбы принимающей губящее её решение отца?!

Кто знает истину?

«Бредут люди, — пишет Марья. — Одни, как Моисей, взбираются на гору Синай, чтобы услышать голос, идущий к нему сверху, и оббивают в кровь ноги, чтобы спасти свой народ. Другие захватывают кресла и плюхаются в них. Третьи дерутся с ветряными мельницами».

Не о сваре в больничных коридорах, не о смерти молодых, получается — о путниках, выбирающих себе пустыни, каменистые горные тропы, на которых рвётся дыхание и сдирается кожа, пропасти, над которыми нужно повиснуть, чтобы понять, что главное, что неглавное и определить свой путь в жизни.

Не о больнице пишет, а всё равно выходит именно о больнице. Все события, происходящие в больнице, оказываются в связи со Вселенной и с Моисеем, и с христианами в сожжённом Нероном Риме, распятыми на крестах, и детьми, задохнувшимися в газовых камерах, в связи с мальчиками, её ровесниками, погибшими на чужих территориях. И всё, происходящее в больнице, — в связи с вопросами, мучающими её: зачем человек рождается, если умрёт, в чём смысл хрупкой человеческой жизни? И кто имеет право забрать у человека жизнь, определить её стоимость?

Как она посмела захотеть понять, куда человек уходит, в чём или в ком продолжает жить дальше? Альберт прав: никогда не сможет она осмыслить происходящего в ней и вокруг неё, не её ума это дело!

Истинное — цветёт земляника, поют, болтают птицы, шелестят листья, веером рассыпаются по земле солнечные лучи, виснет в неподвижности светлый снег над головой Альберта. Это то, о чём нельзя забывать, когда пишешь о Владыке, например.

Сквозь глухоту, возникшую от многоголосья окруживших её людей, не услышала звонка. Очень удивилась, ощутив за спиной присутствие человека.

Алёнка.

Исписанные листки. Заставленный едой стол. Невыпитый чай. Обветренный сыр, засохший хлеб.

Как Алёнка очутилась здесь? У Алёнки нет ключа.

Болит шея, ноют позвонки, как зубы, деревянны пальцы, сжимавшие столько часов ручку, но чувствует себя Марья отдохнувшей.