Не могу больше (СИ)

Дура! Какая же беспросветная дура! Неужели не понимает, что это на самом деле больно — даже на миг возвратиться туда, где всё было чисто и ясно, где она была их малышкой, и верила, что по-другому нельзя? Что в этой жизни должно быть только так, и никак иначе: счастливые папа, мама и их малышка. Без содрогающегося от похоти дядюшки Сэма, трахающего папу под яблонево-вишневой сенью, без испуганных маминых глаз, для которой всё это плохо, конечно, плохо, но не смертельно.

— Не называй меня так.

— Я по привычке.

— Прекрати. Ты давно уже от всего отвыкла.

— Мэри, девочка, почему ты на меня нападаешь? Чем-то расстроена?

Злость разрасталась — какого черта ты лезешь туда, где твоё появление в лучшем случае нежелательно?!

— Не изображай участие и заботу, тем более что тебе давно уже всё равно.

— Неправда. Мне никогда не было всё равно.

Усталость сдавила виски наплывом ноющей боли, запах кофе показался отвратительно резким, искусственным, и Мэри ушла, так и не взяв стаканчик.

— Бессмысленный спор. Чего ты хотела? Что означает этот звонок?

— Всё-таки ты расстроена. С Джоном… не всё хорошо?

— С Джоном всё восхитительно: он трахает своего лучшего друга, как когда-то мой любимый отец — своего. И я, так же, как ты когда-то, неплохо с этим справляюсь.

— Мэри… — Голос матери показался ей настолько глухим, будто доносился из-под могильного камня. — Дорогая…

— Ты не удивлена. Хотя, о чем это я? Ты же сразу всё поняла, как только увидела нас вдвоем. Поняла, что у твоей малышки не всё так гладко.

— Да, поняла. И потом мы поговорили с тобой, и кажется… мне показалось, что кое-что изменилось. Ты… ты была добра ко мне. Ты нуждалась…

— В матери нуждается каждое живое существо, а я и есть живое существо. — Горло сдавил неожиданный спазм, и чтобы не разрыдаться, Мэри крепко стиснула зубы. А потом выкрикнула, не контролируя рвущееся отчаяние: — Господи, что тебе от меня надо?!

В ответ раздался лишь тихий вздох. Или всхлип — не разобрать. Мэри не слышала ничего, только грохот крови в ушах, только собственное сердцебиение. Она стояла как вкопанная, сжимая телефон и слабо покачиваясь. Наконец безжизненный голос прошелестел: — Приезжай.

— Куда? Куда ты зовешь меня, мама? В наш славный тенистый сад?

— Нет. Я зову тебя к нам. Я и Кристофер, мы… мы твоя семья, девочка.

— Не говори чушь. У меня давно уже нет семьи. Она сгорела в том чертовом доме.

— Мэри, послушай. Я знаю, что тебе нелегко. Прошу, не отказывайся. Очень прошу.

Голос матери дрожал и срывался, словно вся её жизнь висела на волоске, и волосок этот держали тонкие детские пальчики. Мэри почувствовала это всем сердцем, но ответила холодно: — Не вижу необходимости встречаться с тобой ещё раз. Зачем я тебе?

— Хочу попросить прощения, и для этого мне необходимо видеть твои глаза.

— Что? Что ты сказала? — В это было сложно поверить, но внезапно, на один миг, на один очень короткий миг только это и стало важно. Только эти слова.

Эмма затараторила, всхлипывая снова и снова: — Мы в Италии. Этот неугомонный повар затеял здесь грандиозную авантюру. Погода премерзкая, с неба сыплется какая-то гадость, ветер того и гляди снесет половину крыш. — Она уже откровенно плакала. — Но ведь это только сегодня. Завтра выглянет солнышко… Пожалуйста, приезжай.

Попросить прощения? Правда? Мэри остановилась, недоуменно прислушиваясь к мыслительной лихорадке. Может быть, именно этого ей не хватало все эти годы? Может быть, это и есть ключ ко всему? Прижаться к хрупкой груди и выплакать весь свой ужас, всю свою нелепую жизнь. Тима, его застывшее рядом тело, навсегда отравленное предательством. Благополучного, сытого Тревора, довольного тем, что всё так удачно сложилось: и его дорогие девочки счастливы, и зеленоглазая, гибкая Мэри сладко стонет под ним, не требуя слишком многого. Джона. Джона-Джона-Джона. Тысячу раз Джона — мужа, с которым готовилась дожить до морщин и седин, и которого у неё так неожиданно отняли. Выплакать громко и бурно. А потом оглянуться вокруг.

— Я подумаю.

Я в самом деле подумаю, мама.

— Вот и прекрасно. Мы здесь надолго. И я… тебя жду. Всегда.

Давно её душа не испытывала такого успокоения. Ощущение прикрытой спины было удивительно реальным и мощным. Быть защищенной Мэри уже не надеялась. Италия, ветер, добродушный Кристофер, пичкающий их чем-то убийственно калорийным и вкусным, Эмма в ореоле нежных, воздушных локонов… Это ли не выход из тупика? Боже, да. Да-да-да.

Она вернулась домой, забежав перед этим в кондитерскую. Пирожные с шоколадным кремом, хрустящие крендельки — всё как она любила.

Да-да-да.

Джона конечно же нет. Он конечно же свернулся калачиком в ногах у своего бесценного Шерлока. Ну и черт с ним. Сейчас она примет душ, отогреется, наденет теплый халат и съест всё до последней крошки.

Но Джон вышел из кухни, и Мэри в который раз поняла, что без него ей не жить. Эйфория предчувствия утратила яркость. Всем своим существом она рванулась к человеку, спокойно взирающему на неё из освещенного дверного проема.

Нет, мама, нет. Я не приеду. И не отдам своего мужчину, как однажды это сделала ты.