Не наяву и не во сне

Я б хотела сюжет сочинить о любви —
и с небесных высот начинается спуск,
и опять на шершавой ладони земли
появляется странное слово «моллюск».

Известковая башенка, свиток морей,

испещрённый рисунками знаков и нот —
словно царственный барс среди прочих зверей
или чистый алмаз среди горных пород.

Всё, что было, прошло, как проклятье и грех,

всё свершилось — и словом оправдана плоть, —
будь ты ангел, моллюск или грецкий орех,
горсть воды ключевой или снега щепоть.

Будь ты солнечный луч иль случайный ожог,

иль с заоблачных круч непонятный прыжок,
или ветер в эфире, полёт и разбег,
или слово о мире — живой человек…

* * *

В страну отражений, в отчизну ничью
бумажный кораблик плывёт по ручью.

Прозрачный поток берегами зажат,

над острой осокой стрекозы дрожат.

А в небе, где солнца пылает костёр.

бумажный журавлик крыла распростёр.

Так жизнь человека, простая на вид,

заплачет, увянет, утонет, сгорит,

но в землю забвенья, на самое дно.

бесшумно горчичное ляжет зерно…

* * *

Используя энергию страстей
и притяженье трещин и провалов,
я попадаю в царство минералов
и временем обглоданных костей.

В лесу прекрасно-искажённых лиц,

средь каменно-растительных радений
безумствуют во впадинах глазниц
дрожащие стрекозы сновидений.

Беззвучного страдания эмир,

жестокий царь окаменевшей крови,
ты ль звал меня на этот странный пир
молчанья, воплотившегося в слове?

Тебя ль обвил любви прохладный лён,

лён белоснежный, лён голубоглазый —
и ты свернул пространство, опалён
всего одной непоправимой фразой?

* * *

Три памяти, три крови, три любви:
Одна тоскует в сердце юной девой,
Другая смотрит грозной королевой
И заставляет прихоти свои
Нас исполнять. И мы, её рабы,
В слезах целуем узкий след судьбы.
Но третья приближается любовь,
Она грозит тоской и самосудом,
Пока ещё струит вторая кровь
Ток благодати по больным сосудам.
Блестит луна в седой её косе,
Загадочна, как смерть, её природа,
И месяцы — стальные оси года —
Вращаются, как спицы в колесе.

* * *

Раздвигая телом пространство тесное,
по земле идёт существо словесное,

а за ним — с рычанием, хрипом, топотом —

существа с другим, бессловесным опытом.

Зверь остался зверем и птица — птицею,

муравьи — блестящею вереницею,

мотыльки над полем — толпою праздною,

в темноте плетущею речь бессвязную.

Человек протянет мне руку белую

и другую — летнюю, загорелую,

он взмахнёт, как лунь, рукавами пыльными —

полетят слова пузырями мыльными,

пузырями мыльными, разноцветными,

полетят над тварями безответными…