Не наше дело

— Заткнись, Эдик, — Гартман показал мне огромный кулак, — родившийся в России еврей везде не наш человек. Тут он не русский, а там он не местный. Неразрешимое противоречие бытия. Вообще, удивительный народ евреи, вроде неглупые люди, но место обитания всегда выбирали — хуже некуда.

— Ну да, столько лет искать именно тот клочок пустыни, на котором нет нефти, — это в актив не запишешь.

— Есть еще одно место, которое совершенно не пригодно для жизни, во всяком случае, для жизни уважающего себя еврея.

— Это где это, Эмираты?

— Еврейская автономная область. Слышал про такую?

— Где-то под Одессой? Угадал?

— Почти, это где-то на Дальнем Востоке, на границе с Китаем. Кстати, там тоже нет нефти.

— Ох, ничего себе вас занесло.

— Вот и я так думал все детство. Поэтому, когда школа близилась к завершению, вариант был один — лететь в Ленинград и поступать в институт там.

— А почему не Москва?

— Я был хотя и крупным мальчиком, но скромным ребенком. Столица меня пугала. Мы жили в рабочем поселке примерно посредине между Биробиджаном и Хабаровском. Так вот, билет на самолет из Хабаровска в Ленинград стоил больше ста рублей. Деньги немалые. Летом билеты всегда хорошо раскупались, брать надо было заранее. У моей мамы подружка работала в Хабаровске в кассе Аэрофлота. И вот когда мы уже собрались покупать билет, она сказала моей маме по секрету, что вот-вот выйдет распоряжение о снижении цен на билеты с Дальнего Востока до Москвы и Ленинграда. Подружка даже точно знала, на сколько рублей снизят цену. На три рубля пятьдесят копеек. Тогда ведь цены по приказу определялись, и могло быть что угодно. Забота партии о своем народе принимала порой интересные формы. Сейчас в принципе так же.

— Не отвлекайтесь, Юрий Иосифович, — попросил я.

— А ты не жадничай с коньяком. — Профессор сунул мне в руку пустой бокал. — Мы с мамой решили ждать. Мы ждали неделю, потом еще одну. Потом наконец вышел приказ.

Я протянул Гартману наполненный до краев бокал. Он одобрительно кивнул.

— Вышел приказ, по которому цены на перелет в Ленинград подняли на два рубля. Подняли, Эдик!

— Не повезло. — Я пытался изобразить сочувствие, хотя мозг отказывался воспринять разницу в два рубля как изменение цены.

— Еще как не повезло, — подтвердил профессор, — только невезение было вовсе даже не в цене. Невезение было в том, что билетов на нужные даты купить уже было невозможно. Все билеты были проданы.

— А на поезд?

— И на поезд, — Гартман икнул, — можно было купить билет на двадцать пятое июля, но на поезде добираться не меньше шести суток, а экзамены начинались с первого августа. Я банально не успевал, — профессор кое-как встал и поставил недопитый бокал на стол, — и я никуда не уехал. А осенью пришла повестка, и я ушел в армию. Вот и все. Так за три пятьдесят я стал солдатом.

— Да уж, сэкономили. — Теперь я действительно сочувствовал Гартману.

Профессор в задумчивости смотрел в небольшое окошко моей комнаты. Все, что он мог там видеть, — это туман, к вечеру плотной пеленой затянувший все вокруг.

— Зато за границей побывал, — круглое бледное лицо Гартмана, видимое в отражении на стекле окна, чем-то напоминало луну.

— В ГДР служили? Так это вам, считай, повезло.

— Если бы, — Гартман оторвался от созерцания окна и обернулся ко мне, — в Монголии, в железнодорожных войсках.

— Там что, бронепоезд был? — Я искренне изумился.

— Угу, броненосец, — скривился профессор. — Обычный стройбат, насыпи для путей делали. Два года с киркой, автомат только на присяге и видел.

— Действительно, не повезло.

— Да, не лучшие годы моей жизни, — согласился Юрий Иосифович. Он покосился на недопитый коньяк, вздохнул и пошел к выходу. Перед тем как закрыть за собой дверь, он обернулся и неожиданно доброжелательно попросил: — Эдуард, постарайтесь все же не раздарить все имущество нашей экспедиции своей пассии.

Я не успел ничего ответить, как дверь захлопнулась, скрыв от меня массивную фигуру профессора.

Во время завтрака я чувствовал на себе многочисленные любопытные взгляды, иногда до моих ушей долетали обрывки фраз, явно посвященных моим отношениям с дочерью конунга и широте русской души. «Oh, those Russians…» — такова была тема утренних пересудов. Наконец с полным желудком и перемытыми до белизны костями я покинул помещение столовой. Гартман, набравший, на мой взгляд, чрезмерное количество десертов, остался за столом.

Я вышел на свежий воздух. Туман, накрывший остров еще вчера, вовсе не думал развеиваться. Все, что находилось дальше двадцати, максимум тридцати метров от глаз, разглядеть было фактически невозможно.

— И так почти всегда, — послышался знакомый голос.

— Доброе утро, Клаус, — поприветствовал я Зиверса.

— Вышли покурить? — поинтересовался немец.

— Я не курю.

— И это правильно, — Зиверс извлек из кармана ветровки пачку синего «Честерфилда», — а я вот балуюсь понемногу. Три-четыре сигареты в день, не больше. Люблю после еды затянуться.

— Ясно, — я смотрел, как Зиверс вставил сигарету в рот, щелкнул зажигалкой и с удовольствием глубоко затянулся, — говорят, от этого рак желудка бывает.