Не обожгись цветком папоротника (СИ)

А Хыля и не заметила тот взгляд подруги, полный сомнений и невысказанных вопросов. Ей и на ум не пришло, что иголка, которой мать укололась, могла иметь к ней отношение. Разговор с Лукой, когда та сначала предложила посмотреть на иголку — виновницу Хылиных несчастий, а потом воткнула её между брёвен, начисто стёрся в её памяти. Хыле со временем стало казаться, что иголку ту злополучную Гора и унёс с собой. Если ещё была иголка. Как иголка может в голове быть? Она глупенькая, может, что и не так поняла. Вылечили её, а как — ей неведомо.

Зато Кисеихе было ведомо. Власа всё объяснила.

Голубка раненая силу обрела. И теперь им держать ответ. Всем троим. Кто третий, Кисеихе не пояснила.

— Ты за своё сначала ответь, а за чужих — не твоего ума дело.

— Есть ли какое спасение? — перепуганно шептала Кисеиха, выпытывая у полоумной старухи надежду.

— Спасение у голубки ищи. Может, простит тебя. Я тебе тут не помощница.

У-у-у-у, выла и металась Кисеиха. И не сколько от больной руки, антонов огонь уже пылал до локтя, сколько от того, что спасение — вот оно, рядом, но просить прощения, рассказать о своей подлости — язык не поворачивался. Всё откладывала со дня на день.

— Где Хыля? Позовите Хылю! — кричала Кисеиха, когда дочь долго не появлялась перед её глазами.

Калина бросалась искать девочку. Вся тяжесть заботы о больной женщине легла на плечи Калины. Кисеиха вымотала свою невестку. Но Калина терпела, страшная болезнь вызывала жалость.

— Хыля, ты? — вглядывалась Кисеиха, не узнавая дочь.

— Я, матушка, сейчас лучину зажгу.

— Зажги.

Но как только свет освещал тонкую фигуру девочки, как только Кисеиха смотрела в широко раскрытые светлые глаза, начинала страшно кричать:

— Уйди! Уйди! Потом!

Завтра, решала она. И дни шли за днями.

— Сказать я должна, — горячо шептала она мужу.

— Что сказать?

— Ничего. Потом… Завтра…

Не раскрывалось что-то внутреннее, непонятное. Не поворачивался язык.

— Ненавижу…

Прощение просить не получалось.

120

Глеб впервые после болезни преодолел дорогу, длиной в половину села, и теперь сидел перед Домной. Головки младших детей, как это водится, торчали с полатей. Самое любимое место для малышни. Так они и под ногами не болтались, и обзор сверху был удобнее. Баушка сидела в женском куте. Тиша рядом с баушкой.

— Не переживай, мать, — Глеб стал Домну так называть. Сказанное нечаянно слово оказалось самым правильным. — Я, может, через денёк-другой оклемаюсь, съезжу.

— И я с тобой, — тут же продолжила Ярина. — А что? — обернулась она к матери, — на лодке, потихоньку.

— Может, отца с собой возьмём, или приятеля. Да, хоть, Ярослава.

— Ярослав сейчас другим занят.

— Чем же? — удивился Глеб. Что-то и вправду Ярослав не заходит в последнее время.

— Да люди сказывали, не знаю, правда это или нет, что в сторожке в лесу ухаживает за Агнией. Та ноги сломала. Мать, Пыря, ходила туда, хотела её домой забрать, так Агния ни в какую.

Глеб обдумывал новость. Вот так Ярослав, девичий любимец. Кто бы мог подумать?

— Ну, одни съездим. Или с отцом.

Тут шум во дворе, топот копыт и лошадиное ржание заставило всех замереть. Домна побледнела, медленно поднялась с лавки, потом вновь села. Ноги не держали. Все молча повернулись к двери и стали ждать. Вот сейчас…

Дверь открылась. Ивар. Остановился в проёме, пропустил впёред себя сначала одну невысокую фигуру, у Домны заслезились глаза, не видит ничего, смотрит сквозь пелену, боится обознаться, потом вторую. Следом заходит Лан. Нашлись. Дома.

…До поздней ночи не могли наговориться. Столько всего произошло.

— Приезжаем в город, а там веселье! Там праздник! Маленький княжич нашёлся. Два каких-то неизвестных мальца выкрали его у разбойников. Мы с Ланом ушам не верим. Неужто, наши? Быть такого не может.

Мамалыха тут же. Сбегали, позвали. Вцепилась в рубаху сыночка — не оторвать.

— Не верим, а узнать-то как-то надо. Мы во двор ко князю. Нас и пропускать сначала не желали, мол, не до вас сейчас, приходите потом, но нашёлся добрый человек, вошёл в положение. И что вы думаете? Правда, наши. Ох, и оказал князь им честь! И нам уж потом, как узнал. Не хотел так сразу домой отпускать. Поэтому и задержались. А княгиня ласковая такая.

Малой с Ёрой сидят скромно так. Тюрю кушают, молоком запивают. Помалкивают.

— А потом князь и спрашивает, что, мол, ребятки, за подвиг свой желаете? Просите, отблагодарю, в долгу не останусь. Те помялись сначала, мол, ничего не надо. Князь даже поднахмурился, что же, мол, за жизнь разлюбезного сыночка я казну пожалею, по-вашему? Вот Ёра и говорит, что желал бы своей матери подарить корову-ведёрницу.

Мамылыха всхлипнула. Попыталась сдержать слёзы, да где их удержишь? Заревела в голос.

Все прослезились. Лишь виновники торжества посопели носами, потом продолжили тюрю есть, молоком запивать.

— Князь и отвечает: «Будет твоей матери корова-ведёрница. Самую лучшую прикажу отыскать. Ну, а ты чего попросишь?», спрашивает князь у нашего.

Тут все с живым интересом обернулись к Малому. Ивар сделал паузу, подогревая любопытство.

— Тож корову попросил? — подала голос баушка со своего угла.