Не осенний мелкий дождичек

— Нет, Валюша, в эти цацки я не играю. — Владимир снова лег, основательно укрылся одеялом. — Знаю, попадет от первого, еще пару выговоров шуганет — не подпишу. Кто же мне даст тогда запасные части? Если трактора готовы? Собственно, они знают, что не подпишу, без меня научились обходиться… А ребятишки твои ничего. Удержать бы хоть некоторых, потом за ними другие бы потянулись…

— Кто задумал бежать, разве того удержишь! — опять подошла к двери спальни тетя Даша. — Пугает людей земля, потому — пота требует. Как ни машины, а без пота людского не возьмешь хлебушка. Погодь, Володимир Лукич, настанет времечко, назад в село побегут люди, попомни мои слова… Из земли мы вышли, без нее никуда. Я была молодой, тоже бегли люди в прислуги, на фабрику. Было — назад вертались… Любим мы землю, Володимир Лукич, ой как любим! Да что я говорю, вы сами такие-то, от земли. Я ведь помню, Валя, як в нашей «Заре» вы с Василь Василичем до правды докапывались. Разглядели нашего Петра Петровича, миру всему показали — мол, с червинкой. А толку? Сидел на кочке, теперь на гору взлез. С нахалюгой справиться — самому надо нахалюгой быть!

8

…Наплывали сумерки, было тепло, тихо. Невдалеке, у самой земли, таяли розовые отблески заката. Степь полнилась шелестами и шорохами, словно кто-то большой и невидимый бороздил начинающие уже сохнуть травы, мелкие приовражные рощицы и кустарники.

— Значит, все-таки узрели мастодонта. — Бочкин шел по обочине дороги, загребал ногой пыль из колеи. За ним стлалось серое, тонущее в синеве сумерек облачко. — Начинающий Иван Иванович Сорокапятов. В зародыше все черты налицо: бюрократизм, право давящей силы, наплевательство на людей. Сейчас бы его за руль трактора, чтобы вспомнил, почем фунт лиха, протер глаза на людей, которые на земле работают. Я бы, Валентина, дай мне право, ввел обычай — каждый раз при встрече земно кланяться хлеборобу: спасибо, мол, что кормишь, что тяжкий труд — содержать человечество — на себе несешь!

Он замолчал. Вечер, спускаясь на степь, словно окутывал ее фиолетовым бархатом. «Такой простор, такая чистота, ширь, откуда же берется у людей душевная узость, черствость? — медленно идя рядом с Бочкиным, думала Валентина. — Как могут одно и то же дело доверять таким совершенно противоположным людям, как Никитенко и Хвощ?» Они подошли к реке, ступили на низенький шаткий мост.

— Вот эта же уборка: еще рано копать свеклу, нет, он хочет выделиться, лопатой заставляет женщин ковырять, да ведь это слезы, крохи! И учет — по актам за год тридцать овец списано на волков! А сколько хори кур перетаскали, если верить тем же актам… В общем, послушаешь про дела в «Заре», кажется, глубина какая, достижения. А глубина — вот, — сбросив туфли, Бочкин мгновенно засучил штанины и прыгнул в таинственно переливающуюся воду. Она была ему до колен. — Ясно? Стоит только поискать дно… Нет, завтра же засяду за статью о плотинах, пропадает река!

К мосту подкатила двуколка, в ней сидел Никитенко, помахивая плетью. Лошадь помчала двуколку к мосту, одним махом взлетела на гору. Никитенко оглянулся. Валентина скорее угадала, чем увидела, на его лице язвительную усмешку. И заторопила Бочкина:

— Идемте быстрей, Василь. Муж, верно, пустился на розыски, я ведь его не предупредила.

Владимир был дома, и не один: рядом с ним Валентина увидела незнакомого человека со следами оспы на остроскулом лице. Глаза, темные и живые, таили в себе, казалось, неиссякаемую жизнерадостность.

— Знакомься, новый предрика, Николай Яковлевич Чередниченко, — сказал Владимир. — А это моя жена.

— Рад. — Чередниченко пожал руку Валентины своей сухой, горячей ладонью. — А у вас хорошо, будто попал в свое детство. Понимаю, что земляной пол далеко не роскошь, но люблю. Особенно летом, когда он побрызган водой и посыпан чебрецом. Знаете такую хитрую травку?

— Нет, я не здешняя.

— Что же вы, Владимир Лукич, в главное не посвятили жену? Или не до чебреца?

— Не до чебреца, Николай Яковлевич. Только одолели уборку зерновых, а тут свекла, фермы, озимые…

— И все равно, чебрец забывать нельзя. Если мы забудем запахи родины, что потянет нас к ней? Ладно, дарю. — Чередниченко вынул из кармана своего пиджака несколько тонких, похожих на брусничные стебельков с мелкими лиловатыми цветами.

Листья у чебреца были крохотные, резные. Валентина вдохнула едва ощутимый аромат. Вот чем неуловимым, незнакомым веяло после поездок от гимнастерки Владимира, вот чем пахнет в степи…

— В обкоме меня познакомили с положением дел, — продолжал Чередниченко. — Глыбу станем поднимать сразу, со всех сторон, не спеша, но основательно.

— Если бы! Не знаешь, за что браться, — сказал, нарезая колбасу, Владимир. — Кажется, будь в сутках сорок восемь часов, все равно не хватило бы. Кстати, Валя, заезжал Никитенко, сообщил, что вы купаетесь в реке с Бочкиным. Я не знал уже, что и думать.

— Мы не купались. Целый день были в «Заре», Володя. Редактор поручил нам показать колхоз, как передовой. Боюсь, не получится.

— То есть как не получится? Он у нас первый в сводках. Там действительно сдали больше всех зерна.