Не отпускай

Мы подъезжаем к воротам перед кварталом кондоминиумов. Я прогоняю посторонние мысли. Сосредоточиться. Сконцентрироваться.

Можно сколько угодно скалить зубы по поводу таких строительных проектов – убогое сходство, отсутствие какого-либо намека на индивидуальность, плотная застройка, зарегулированный ландшафт, – но я, став самостоятельным, всегда мечтал переехать именно в такой квартал. Меня привлекает мысль о том, что, заплатив раз в месяц, ты можешь ни о чем не думать, от тебя не требуется никакой работы вне дома. Ненавижу косить газон. Не люблю заниматься садом, готовить барбекю, не хочу делать ничего, что обычно делают домовладельцы. Меня ни в коей мере не будет грызть мысль о том, что дом соседа и мой похожи как две капли воды. Я не чувствую никакой особой связи с тем сооружением, в котором мы выросли.

Ты, Лео, остался бы со мной, куда бы я ни переехал.

Так почему я не переезжаю?

Психиатр наверняка хорошо бы поразмялся на этом поле, но не думаю, что ответ так уж глубок. Может быть, оставаться проще. Чтобы переехать, нужно предпринять какие-то усилия. Классическая наука: тело, находящееся в состоянии покоя, остается в состоянии покоя. Я не согласен с этим объяснением, но лучшего у меня нет.

Охранник кондо не вооружен даже дубинкой. Я показываю свой значок и говорю:

– Мы хотим увидеть Тома Страуда.

Он разглядывает значок, возвращает его мне:

– Мистер Страуд ждет вас?

– Нет.

– Вы не будете возражать, если я его извещу о вашем приезде? У нас тут такая политика.

Я смотрю на Оги. Тот кивает.

– Нет проблем, – отвечаю я.

Охранник звонит по телефону, потом вешает трубку, показывает нам, куда ехать, засовывает парковочный талон под дворник. Я благодарю его и трогаюсь с места.

Том Страуд стоит у открытой двери, когда мы подъезжаем. Странно видеть в отце черты сына. Никто не может усомниться в том, что он отец Хэнка, только на некий чудной манер. Да, он, конечно, старше, но еще и лучше одет, побрит, ухожен. У Хэнка волосы торчат во все стороны, словно он поучаствовал в каком-то неудачном научном эксперименте. Его отец идеально причесан, седые волосы уложены и разделены пробором столь совершенным, словно над ним трудилась некая божественная сущность. Мы открываем двери, а Том Страуд заламывает руки. Он покачивается взад-вперед. Его глаза чуть расширены. Я смотрю на Оги. Он тоже видит это. Том предполагает, что мы привезли ему плохие вести, худшие из вестей, какие можно привезти.

Том Страуд делает шаг вперед на нетвердых ногах.

– Мы не знаем, где Хэнк, поэтому мы здесь, – говорит Оги.

Выражение облегчения смягчает черты Страуда. Его сын не мертв. Том Страуд не замечает меня, он идет к Оги. Он распахивает руки и обнимает старого друга. Оги секунду медлит, чуть ли не отшатывается от боли, но тут же расслабляется и обнимает Страуда в ответ.

– Рад тебя видеть, Оги! – восклицает Том Страуд.

– Взаимно, Том.

Они отпускают друг друга, Оги спрашивает:

– Ты не знаешь, где Хэнк?

Том качает головой:

– Почему бы вам не войти в дом?

Том Страуд заваривает нам кофе по-французски, в кофейнике.

– Дорис любила пользоваться кофеваркой, но, мне кажется, кофе в ней получается безвкусный.

Он протягивает чашку мне, потом Оги. Я делаю глоток. Кофе, кстати, отличный, а может, это снова проснулся мой франкофилизм. Мы с Оги сидим на табуретках в маленькой кухне. Том Страуд стоит. Он выглядывает в окно, выходящее на точно такой же дом, как тот, в котором находимся мы.

– Мы с Дорис развелись, когда Хэнку было десять. Мы с ней, Дорис и я, стали встречаться, когда нам было по пятнадцать. Слишком молодыми были. Поженились еще в колледже. Мне пришлось работать у отца. Он изготавливал палетные гвозди и скобы. Я принадлежал к третьему поколению владельцев фабрики. Она находилась в Ньюарке, когда я был ребенком, потом начались волнения. Затем мы открыли производство за океаном. Моя работа была самой скучной в мире. Так я, по крайней мере, думал в то время.

Я смотрю на Оги. Ожидаю, что он закатит глаза, но Оги, похоже, притворяется внимательным – чтобы Том Страуд продолжал говорить. А может, искренне тронут историей старого друга.

– Как бы то ни было, мне перевалило за тридцать, я ненавидел свою работу, финансовые дела обстояли плохо, я начал преждевременно стареть, чувствовал себя несчастным, и… все это моя вина. Я имею в виду развод. Ты доходишь до края, потом делаешь еще шаг и летишь вверх тормашками. Мы с Дорис лаялись. Мы начали ненавидеть друг друга. Хэнк, «неблагодарный сын», тоже стал меня ненавидеть. Ну, ты знаешь, пошли они все к черту! Я уехал. Уехал далеко. Открыл магазин по продаже рыболовных снастей с тиром позади. Несколько раз собирался вернуться, но, когда приезжал проведать Хэнка, тот становился мрачен. В общем, сплошной геморрой. Ну так чего утруждаться? Я женился еще раз, но брак был недолгим. Она ушла, детей у нас с ней не было, так что никаких проблем, да никто из нас и не думал, что наш брак навсегда… – Страуд смолкает.

– Том?

– Да, Оги.

– Почему ты вернулся?