Не отпускай

Оги выходит первым, спешит по дорожке. Мне приходится прибавить шагу, чтобы его догнать.

– Что случилось?

– Ничего.

– Вы вдруг как-то смолкли. Я подумал, может, что-то пришло по телефону.

– Нет.

Оги подходит к машине, открывает дверцу. Мы оба садимся.

– Так что случилось? – спрашиваю я.

Оги сердито смотрит через лобовое стекло на дом Тома Страуда.

– Ты слышал, что он мне сказал?

– Вы имеете в виду Тома Страуда?

Он продолжает сердито смотреть на дверь.

– У него и у меня теперь есть что-то общее. – (Я вижу, как дрожит его лицо.) – Он знает мою боль.

Его голос становится хриплым от презрения. Я слышу его хриплое дыхание, оно становится все более затрудненным. Я не знаю, что с этим делать, как реагировать, поэтому просто жду.

– Я потерял семнадцатилетнюю красавицу-дочку, она только начинала жить, весь мир был открыт перед ней. Она была для меня все, Нап. Ты это понимаешь? Она была моей жизнью. – Оги теперь смотрит на меня с такой же злостью; я отвечаю на его взгляд и не двигаюсь. – Я по утрам будил Дайану к школе. Каждую среду готовил ей оладушки с шоколадной стружкой. Когда она была маленькой девочкой, я каждое воскресенье возил ее в дайнер «Армстронг» – только она да я, – а потом мы отправлялись в «Сильверманс» и покупали заколки, или яркие резинки для волос, или клипсы из панциря черепахи. Она собирала всякие штуки для волос. Я был всего лишь невежественный отец, что я понимаю в таких вещах? Все это лежало там, когда я убирал ее комнату. Выбросил все… Когда у дочки была ревматическая лихорадка в седьмом классе, я восемь ночей подряд спал на стуле в больнице Святого Варнавы. Я сидел там и, глядя на нее, молил Бога о ее выздоровлении. Я ходил на все хоккейные игры, все праздничные концерты, все танцевальные выступления, все выпуски, все родительские собрания. Когда Дайана пошла на первое свидание, я тайно отправился следом в кинотеатр, потому что ужасно нервничал. Если она уходила вечером, я не мог уснуть, пока она не возвращалась домой. Я помогал ей писать тестовые работы для поступления в колледж, которые никто так и не прочел, потому что она погибла, не успев подать документы. Я любил эту девочку всем сердцем все дни ее жизни, а он… – Оги чуть ли не выплевывает это слово в направлении дома Тома Страуда, – а он теперь считает, что у нас есть что-то общее?! Думает, будто он, человек, бросивший сына, когда дела пошли плохо, в состоянии понять мою боль?

Оги бьет себя в грудь, когда говорит «мою». Потом он останавливается, замолкает. Закрывает глаза.

С одной стороны, хочется сказать ему что-то утешительное, мол, Том Страуд потерял сына и нужно бы сделать для него послабление. Но с другой – и эта сторона неизмеримо сильнее, – я совершенно согласен со словами Оги и не испытываю потребности в снисходительности.

Оги открывает глаза и снова смотрит на дом.

– Может быть, нам стоит посмотреть на это по-новому, – говорит он.

– Как?

– Где был Том Страуд все эти годы?

Я молчу.

– Он говорит, что был на Западе, – продолжает Оги, – занимался продажей рыболовных снастей.

– А за магазином у него был тир, – добавляю я.

Теперь мы оба смотрим на дом.

– Еще он говорит, что время от времени возвращался. Пытался завязать дружбу с сыном, который отвергал его.

– И?..

Оги несколько секунд молчит. Потом делает глубокий вдох.

– Так, может, он возвращался и пятнадцать лет назад?

– Кажется натяжкой, – отвечаю я.

– Верно, – соглашается Оги. – Но проверить его место обитания не повредит.

Глава восемнадцатая

Когда я возвращаюсь домой, Уолши в саду. Я широко, во весь рот, улыбаюсь им. Посмотрите, каким безобидным бывает холостяк. Они машут в ответ.

Они все, конечно, знают твою трагическую историю. В городе она стала легендой, так все говорят. Удивлен, что ни один из потенциальных Спрингстинов[24] не написал «Оду Лео и Дайане». Но все они считают, что с ними такое не может случиться. Так уж устроены люди. Все они хотят знать подробности не просто из любви к крови – хотя и от этого никуда не уйдешь, нет вопросов, – но главным образом им надо быть уверенными, что с ними подобного никогда не произойдет. Эти ребята слишком много выпивали. Принимали наркотики. Они по-дурацки рисковали жизнью. Родители неправильно их воспитывали. Они были невнимательны. Что угодно. С нами такое не может случиться.

Отрицание – оно не только для скорби.

Бет Лэшли мне так и не позвонила. Меня это беспокоит. Я звоню в полицию Энн-Арбор, мне отвечает детектив по имени Карл Легг. Я говорю ему, что ищу кардиолога Бет Флетчер, урожденную Лэшли, а меня в ее офисе отфутболивают.

– Она разыскивается в связи с преступлением?

– Нет, просто мне необходимо с ней поговорить.

– Я съезжу в ее офис сам.

– Спасибо.

– Не беспокойтесь. Я позвоню, когда что-нибудь узнаю.