Не плачь

– Эстер! – говорит она, глядя поверх моего плеча, и стон вырывается из ее горла; она поспешно бежит в гостиную, наступая на осколки. Из крана по-прежнему течет вода, в раковине вспухает мыльная пена – вода вот-вот перельется через край. Пузыри, как в той ванне. – О нет! – стонет Ингрид, прижав руку к горлу. – Нет, нет, нет!

Я оборачиваюсь и вижу Перл. Она стоит у меня за спиной.

– Алекс… Как мило, что ты зашел, – говорит она, но на меня даже не смотрит; не сводит взгляда с Ингрид.

– Ты так похожа на нее, – скулит Ингрид. Голос ее доносится словно издалека, словно она под водой, словно тонет в кухонной раковине. – Ты совсем как она. Я уж подумала, что ты… – Она проходит мимо меня, шагает к Перл, робко поднимает руку и гладит взъерошенные разноцветные волосы.

Перл радостно улыбается, как маленькая девочка, которая только что нашла новую подружку. Она приглаживает разноцветную прядь, чуть приседает. Подол ее клетчатого пальто достает до колен.

– Так и думала, что тебе понравится, – говорит она, сияя. – Она всегда была твоей любимицей. Я решила, что больше понравлюсь тебе, если напомню тебе о ней.

И тут она хватает нож.

Куин

Дочитав письмо до конца, я кричу, не сдерживаясь. Ничего не могу с собой поделать. Крик рвется с губ. Инстинктивно закрываю рот рукой.

Письмо у меня в руках дрожит, как лист на ветру. Никак не могу унять дрожь. Стараюсь понять, что же я только что прочла, перечитать письмо, но слова плывут у меня перед глазами; я уже не различаю буквы. Буквы и слова сливаются в одно. Они мечутся по распечатанной странице, издевательски ухмыляясь: «Не поймаешь, не поймаешь, не поймаешь!»

Кое-что я все же понимаю. Кем бы ни была эта Э. В., Келси Беллами убила она. Скорее всего, она же сделала что-то плохое и с самой Эстер. Она притворяется Эстер, рыщет по городу, выдавая себя за Эстер.

Кто она? В письме упоминаются родные: «Ты отняла у меня моих родных», – но это совсем не похоже на Эстер. Эстер никогда не рассказывала мне о своих родственниках; иногда мне вообще казалось, что у нее нет семьи, а вырастили ее гномы в лесном домике под соломенной крышей. Когда я расспрашивала ее о близких, Эстер сразу умолкала. Она резко захлопнула крышку коробки с фотографиями, на которую я случайно наткнулась в складском боксе. Там была коробка с семейными фотографиями… Когда я спросила, кто эти люди на фото, она резко ответила: «Никто».

Но было ясно, что там вовсе не «никто». И теперь мне отчаянно хочется еще раз взглянуть на те снимки; мне хочется увидеть родственников Эстер и понять, есть ли среди них особа, написавшая письмо. Мне нужно их увидеть. Пытаюсь вспомнить хоть что-нибудь, но не получается. Я не помню, кто был на снимках, – правда, Эстер и не дала мне возможности их рассмотреть в тот зимний день, когда мы пришли на склад за елкой. В тот день было холодно; снаружи намело сугробы. Мы мерзли в бетонном боксе. Хотя склад обогреваемый, от пола и стен тянуло холодом. «По-моему, она вон там», – сказала Эстер, имея в виду елку, но вместо этого я подняла крышку с обувной коробки с фотографиями. Да, я сунула нос не в свое дело, однако мне совсем не казалось, будто я шпионю – ведь Эстер была рядом со мной. Я не думала, что она будет против.

А она была против.

Сердце у меня бьется учащенно; комната то исчезает, то снова появляется перед глазами; розовый диван то куда-то уплывает, то приближается. Окна вдруг оказываются совсем рядом, так близко, что я могу до них дотронуться, а в следующий миг они исчезают. У меня то пропадает, то снова появляется слух, как будто я угодила в омут или вода попала мне в уши. Я ничего не слышу. В голове у меня повторяются одни и те же слова: «Если бы не ты, я бы ни за что не узнала, что я уже умерла».

Что это значит?

Смотрю на мелочи из сумки, разбросанные по полу, и вижу ключи Эстер. Их три, три никелированных ключа на бисерном брелоке: ключ от двери подъезда, ключ от квартиры и ключ от навесного замка в ее складском боксе…

Ключ от склада!

Я встаю с пола и, взяв с собой сумку Эстер, торопливо покидаю квартиру, думая только об одном: снимки. Я должна увидеть те снимки.

Я бегу по улицам, мимо магазинов, ресторанов, крытой автобусной остановки, крошечного закутка, который по идее должен защищать от пронизывающего чикагского ветра, но не защищает. Ветер теребит страницы «Чикаго трибьюн»;

газету бросили на лавке. Я не останавливаюсь, пока не добегаю до склада на Кларк-стрит.

Сам склад ужасно меня пугает – множество дверей, пустых пространств, а народу мало. Точнее, здесь вообще никого нет, если не считать какого-то малооплачиваемого интроверта-дежурного, который сидит за стойкой. Кстати, он тоже наводит на меня страх. Но я не могу допустить, чтобы страх победил меня; не могу допустить, чтобы он мне помешал.