Не плакать

Когда в феврале 39-го пришло сообщение о победе франкистов из уст Эль Пеке, дорожного рабочего и самопровозглашенного pregonero^[187], ненависть вспыхнула с новой силой и стала поистине безумной.

Перемены последовали крутые. Расправы жестокие.

Хуана казнили, двух помощников Диего, которым еще не исполнилось восемнадцати, пытали, а затем расстреляли.

Росите и Кармен, секретарше мэрии, изрезали клинком колени и заставили, стоя на четвереньках, мыть пол в церкви, которая простояла заброшенной три года, и они мыли, снося сальный смех, плевки и брань новообращенных односельчан, тех, что кричали теперь Arriba Franco, Arriba Espa~na^[188], гордо вскинув руку.

Мануэля без суда и следствия посадили в тюрьму города Р. с андалузскими анархистами, и те научили его петь carceleras^[189], от напева которых щемит сердце.

Бендисьон с мужем вывесили в своем кафе плакате такими словами: NOSOTROS NО VENDEMOS NUESTRA PATRIA AL EXTRANJERO^[190].

Диего успел бежать и присоединился к 11-й дивизии под командованием подполковника Листера, который отступал со своими частями к французской границе.

Моя мать по совету мужа покинула деревню перед самым началом кровопролития.

Она ушла утром 20 января 1939-го, пешком, с Лунитой в коляске и маленьким черным чемоданчиком, где лежали две простыни и одежки для дочки.

Вместе с ней шли еще женщины и дети, человек десять. Группка присоединилась к длинной колонне беженцев, которые шли к границе под прикрытием 11-й дивизии республиканской армии. Это было то, что в дальнейшем стыдливо именовали Retirada^[191]. Растянувшаяся на километры цепочка женщин, детей и стариков, оставлявшая за собой треснувшие чемоданы, лежавших на боку у обочины мертвых мулов, жалкое тряпье, валявшееся в грязи, всевозможные вещи, захваченные впопыхах этими несчастными, как дорогие сердцу кусочки родного дома, и брошенные по дороге, когда сама идея родного дома полностью испарилась из их умов, да и все мысли из умов испарились. Неделями шла моя мать с утра до темна, все в том же платье и той же куртке, в которых вышла, заскорузлых от грязи, умывалась водой из ручьев, утиралась травой из придорожных канав, ела, что находила на пути или иногда горсточку риса, который раздавали солдаты Листера, и думала только о том, чтобы передвигать ноги, да о нуждах своей малышки, которую невольно обрекла на эту муку.

Вскоре она бросила коляску, идти с которой было неудобно, и, повязав на плечи простыню, соорудила колыбель для Луниты, которая словно стала частью ее. Так она и шла, став сильнее и свободнее теперь, когда несла дочку на себе.

Она голодала, мерзла, мучилась от боли в ногах и ломоты во всем теле, спала вполглаза, всем своим существом оставаясь настороже, подложив под голову вместо подушки свернутую куртку, то на голой земле, то на постели из веток, то в заброшенных амбарах или опустевших холодных школах, куда набивалось столько женщин и детей, что руку было не поднять, не задев кого-нибудь, спала, закутавшись в тонкое коричневое одеяло, не защищавшее от сырости (моя мать: ты знаешь это одеяло, мы на нем гладим), прижимая к груди дочурку, и они словно были единым телом и единой душой, если бы не Лунита, не знаю, как бы я дошла.

На нее давила, несмотря на молодость, несказанная усталость, и все же она продолжала изо дня в день переставлять ноги, ADELANTE!^[192], думая лишь о том, как бы выжить, бросалась наземь или в канаву при виде фашистских самолетов в небе и лежала, уткнувшись лицом в землю, прижимая к себе свою малышку, насмерть перепуганную и захлебывающуюся от плача, прижимая и шепча ей Не плачь, моя хорошая, не плачь, мой птенчик, не плачь, мое сокровище, а когда поднималась, вся в грязи, спрашивала себя, правильно ли она сделала, ввергнув дочурку в этот ад.

Но моей матери было семнадцать лет, и она хотела жить. Много-много дней шла она со своей малышкой на спине к горизонту, который казался ей лучше по ту сторону гор. Много-много дней шла она среди руин и добралась наконец до границы, до перевала Ле Пертус, 23 февраля 1939 года. Две недели она пробыла в концентрационном лагере, в Аржель-сюр-Мер, не стану рассказывать, в каких условиях, это всем известно, а затем была отправлена в лагерь для перемещенных лиц в Мозаке, где вновь встретилась с Диего, моим отцом.

После многих скитаний она, в конце концов, осела в лангедокской деревне, где ей пришлось осваивать новый язык (с которым она обращается весьма бесцеремонно), учиться по-новому жить и вести себя, не плакать.

Там она живет и по сей день.

24 апреля 1939-го Его Святейшество новоизбранный Папа Пий XII заявил: С БОЛЬШОЙ РАДОСТЬЮ МЫ ОБРАЩАЕМСЯ К ВАМ, ДРАЖАЙШИЕ СЫНЫ КАТОЛИЧЕСКОЙ ИСПАНИИ, ЧТОБЫ ПО-ОТЕЧЕСКИ ПОЗДРАВИТЬ ВАС С БЛАГОСЛОВЕННЫМ МИРОМ И ПОБЕДОЙ, КОТОРЫМИ ГОСПОДЬ СОБЛАГОВОЛИЛ УВЕНЧАТЬ ГЕРОИЗМ ВАШЕЙ ВЕРЫ И ВАШЕГО МИЛОСЕРДИЯ.

8 февраля 2011 года. Моя мать отдыхает в большом зеленом кресле у окна, выходящего на школьный двор. Рассказ о том сказочном лете утомил ее. Радость от этого рассказа ее утомила.