Не повышай на меня голос, птичка

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Прекрати… — шепчу, практически задыхаясь от происходящего, и Марат добивает, когда грубо проводит большим пальцем по моей нижней губе.

— Я сидел за решеткой, когда узнал, что ты родила ему сына. Сына, которого должна была родить мне. Шабазов забрал самое дорогое. Он забрал мою жизнь. Мою жену и ребенка. Я думал… Считал, что этот ребенок его. Поэтому возненавидел малыша, а сегодня узнал, что этот мальчик — мой сын. — Хаджиев издает душераздирающий стон и прижимается еще сильнее. — Ты по-прежнему считаешь, что я не знаю, что такое боль? Я все это время жил как мертвец, разглядывая сраные заголовки газет, где ты сияла своей прекрасной улыбкой рядом с другим. А сейчас я снова забрал тебя. Но ты вновь причиняешь мне боль, как и я тебе! Мы не можем быть вместе, но и порознь… — Он качает головой, позволяя ярости угаснуть, однако то, что приходит на смену, пугает ещё больше. — Но когда я узнал правду, моя гребаная ненависть оказалась слабее и вновь обернулась против меня самого. — Его мощные ладони обхватывают мою шею, грубо, но в то же время так, будто это самая хрупкая вещь на свете. — Я недооценил тебя, Тата. И всегда недооценивал. Как и недооценил свою связь с тобой. Потому что каждый раз, когда больно тебе, это причиняет боль и мне. Я плохо к тебе относился, и всем сердцем хотел, чтобы ты мучилась, так же как и я. Вот только я все равно был на шаг впереди, получая больше боли. За тебя и за себя. Казня тебя, я убивал себя. И уже много лет не мог с этим ничего поделать. — Марат ещё крепче вонзает пальцы в мою кожу и притягивает мое лицо опасно близко к своему. — У меня не осталось ничего. Ни любви родителей, ни карьеры, ни брата… Я все потерял из-за тебя. Но если бы все это могло вернуть мне тебя, я бы поступил так снова! Ты нужна мне, нужна, черт подери. Нужна, Тата.

Слезы беспощадно застилают глаза, а в носу печёт так, что дыхание становится пыткой. Сегодня я слышу те слова, которых ждала много лет, но слышу их сейчас, после того, как моя душа иссечена сотнями шрамов, нанесёнными им самим. И я не готова принять это, пока не готова.

На минуту мы погружаемся в губительную тишину, прежде чем у меня получается пошевелить языком в пересохшем рту.

— Ты убил во мне все, что могло любить тебя, — шепчу я со слезами на глазах.

— А ты убей в ответ. — Его губы, не спрашивая, накрывают мои и клеймят болезненным поцелуем, наполненным агонией страданий. Сильные мужские пальцы до острой боли сжимают мои волосы и толкают навстречу отчаянной потребности, и я разрешаю себе ответить ему, давая нашей боли сплестись воедино.

Пока внезапно Марат не отстраняется, шумно хватая носом воздух, а потом начинает растирать лицо ладонями, будто желает содрать с себя кожу.

Облизываю губы, позволяя остаткам грубого поцелуя обжечь его кончик, но найти в себе силы уйти или хотя бы заговорить не получается. Кажется, одно лишнее движение и я рассыплюсь пылью.

Поэтому с трепещущим в груди сердцем лишь наблюдаю, как он отходит к окну, в то время как внутри все содрогается от слов, которые мы высказали друг другу. Но вдруг раздается детский плач, и мое оцепенение разрывается как бусы, распадаясь маленькими бисеринками возле собственных ног. Черт… Делаю неровный вдох и тут же бегу в комнату к сыну, который уже стоит в кроватке с раскрасневшимися, влажными от слез, щеками и истошно требует к себе внимание. Сколько он так надрывается, бедный? Неужели из-за наших криков я не услышала плач своего малыша?

— Ш-ш-ш, — бережно поднимаю Ваню на руки и прижимаю к груди, начиная убаюкивающими движениями успокаивать его. — Все хорошо, мама рядом.

Спустя некоторое время сынок наконец успокаивается, только изредка содрогаясь от последних отголосков плача.