Не причеловечиваться! Сборник рассказов

– Они этим будут… рушить? – я ткнула пальцем в шар-молот.

– Наверное.

Животных усыпляют тихо и безболезненно, дом же обречён прочувствовать всё до конца. Он будет ломаться, трескаться, скрипеть, и мы не сможем ему помочь.

– Ребёнка уберите, – мимо прошли экскаваторщик с милиционером, оранжевая спецовка одного составляла контраст с серой курткой другого.

Папа взял меня за руку, и мы отступили назад.

Началось. Всё вдруг пришло в движение. Экскаватор, как танк в военном фильме, пополз к дому. Папа сжал моё плечо – ощутил, видимо, то же жгучее желание рвануться под хищные гусеницы, вопя что есть мочи:

– Не отдам, изверги, это мой дом!

Экскаватор завертелся, приноровился и коротко, почти без замаха, двинул шаром, как ядром, в стену. Дом всхлипнул и вздрогнул, и папа дёрнулся с ним вместе. Я боялась увидеть его лицо, поэтому уставилась на ристалище. Машина снова поползла, уже менее смело, бочком, и снова шар невысоко подлетел и ткнулся в стену. Она лопнула и задымилась пылью.

«Баба» опять ударила, будто ставя на нашем доме жирную чёрную точку. Рухнула стена, и сразу за ней со змеиным шорохом внутрь оползла крыша.

Тектонический сдвиг. На моих глазах менялся пейзаж, знакомый с рождения. Стало видно, как по склону сбегают вниз убогие мичуринские сады и наделы, которым вскоре суждено полечь жертвами новой застройки. В Каверинке поселятся люди, которые никогда не узнают, что до них здесь была наша вотчина.

Каверинка не хотела меня отпускать. В жилую часть я не совалась – нечего там делать, грязь да стройка – зато на косогор к Штуше заглядывала регулярно. Когда сошёл снег, я с ужасом осознала, что не помню, где именно лежит моя любимица. То тут, то там на дёрне мне чудились рукотворные линии, но какая из них верная, я не знала. В конце концов, решила я, Штуша не под землёй, она где-то там, в другом мире, откуда приглядывает за мной.

Облака лениво покачивались в голубой зыби, и я представляла, что на одном из них сидит моя Штуша. Голова её чуть повёрнута набок из-за калечной шеи, одно ухо прижато, другое поднято. Изредка она вздыхает, и вздох едва отличим от человеческого.

В шестнадцать лет я впервые влюбилась – в типичного школьного ловеласа, кичливого и пустотелого. Его звали Кириллом. В драке на рок-концерте Кириллу сломали рёбра, и я ежедневно таскалась в больницу Семашко с бутербродами, пирожками и пивом. Пивные банки я несла у сердца под курткой, чтобы их не увидели медсёстры, и, волнуясь, совала ему на лестничной площадке. Руки у меня были ледяными, а пиво – тёплым, и он выговаривал мне за это.

Иногда мы сидели на скамейке возле больницы или бродили по территории и смотрели, как шмыгают мимо «скорые». Весеннее солнце резало глаза. На растрескавшиеся плиты дорожек выползали жучки, и Кирилл давил их белыми разношенными кроссовками без шнурков. Гадко и жалко.

– Зачем? – спросила я.

Он посмотрел на меня, и его глаза блеснули на солнце стеклом и пустотой, как у коллекционных кукол.

– Вот ты ходишь к нему, пиво носишь, – поймала меня на вонючей лестнице медсестра; в её лице было что-то овечье, и химическая завивка только усиливала сходство.

Я вырвала руку, но она заступила мне дорогу:

– Дура ты. Дурёха. К нему девки таскаются пачками, и он с ними сосётся – смотреть противно.

– Дайте мне пройти, – я почти отпихнула её.

– Дура и есть. Пожалела я тебя, дуру, и родительские деньги, – она медленно, чуть прихрамывая, пошла вниз.

Я же машинально поднялась ещё на один пролёт, постояла возле окна, закрытого пыльной сеткой и, развернувшись, выбежала на улицу. Город дышал предвкушением черёмухи.

Пиво я оставила себе. Оно оказалось невкусным. Я сделала пару глотков и зашвырнула банку в заросли на склоне оврага. Вкус, похожий на желчь, вызвал тошноту, и я поспешила зажевать его пирожком.

Невдалеке грохотала стройка. Я поднялась на косогор, к счастью, безлюдный. На Штушином пятачке чернели угли. От злости я разбросала их ногами, плюхнулась прямо в золу и окурки и расплакалась.

Злое весеннее солнце обжигало голову, но от холодной земли к рукам, животу, сердцу поднимался озноб.

Я подняла взгляд и вздрогнула. Шагах в пятидесяти от меня стояла Штуша и пристально смотрела мне в глаза. Её хвост подрагивал, и она улыбалась.

Это неправда. Я ущипнула себя за руку, но собака не пропала. Наоборот, сделалась чётче, как будто я приблизилась к ней и видела теперь каждую шерстинку на тёмной спине.

Я знала, что подниматься нельзя – всё исчезнет, поэтому протянула руку и позвала её. Штуша сделала несколько несмелых шагов и остановилась. Она слышала и видела меня, но подойти не могла.

Длилось это наваждение несколько минут. Потом я моргнула – и её не стало. Только косогор и трава.

… Больше со мной такого не случалось. Я росла, становилась умнее и крепче, но без Штуши. Несколько раз меняла города, пока однажды под новый год не осела в Петербурге. То была страшная, похожая на блокадную, зима. Многие её помнят. Город задыхался во льду и снегу.