Не причеловечиваться! Сборник рассказов

Разбудил его истошный лай Штуши. Она скакала вокруг стола, пытаясь вцепиться зубами во врага – неведомого и невидимого. Враг лез из газовой горелки, залитой водой, и расползался по кухне. Папа вскочил и едва не потерял равновесие. Деревянные полки, на которых громоздилась кухонная утварь, кособокая печь и газовая плита с тяжелыми чугунными крыльями завертелись у него перед глазами. Штуша неистовствовала. Папа рванул раму. Она не поддалась, ещё в октябре заклеили окна и заткнули щели. Тогда папа схватил кочергу и ударил. Стекло разлетелось вдребезги, в кухню ринулся холодный зимний воздух. Мы были спасены.

Когда-то мы вместе росли; теперь было иначе – я взрослела и крепла, а собака, наоборот, дряхлела. В темной шубке проглядывала седина. Штуша приволакивала заднюю лапу и проводила всё меньше времени во дворе. Даже её фирменные вздохи, казалось, стали тяжелее.

Однажды Штуша совсем ослабла, и мы повезли её к врачу. «Ветеран ветеринарного фронта» в клинике больше не принимал, вместо него в кабинете суетилась бледная рыжеволосая девушка. Осмотрев собаку, она сухо сказала маме:

– Я, конечно, не вправе на чем-то настаивать, но я бы посоветовала не мучить животное…

Мама молча забрала Штушу, и мы вышли на августовский солнцепёк.

– Поехали к Шидловскому.

Ефрем Менделевич жил в аккуратном зелёном домике. Вдоль низкого заборчика росли мальвы и наперстянка, над ними кружили пчёлы. Когда мы подошли к калитке, он как раз выходил на крыльцо.

– Здравствуйте, мы…

– Штуша, радость моя! – просиял Ефрем Менделевич. – Я помню всех своих пациентов.

В комнате было прохладно. Уложив Штушу на лавку, Ефрем Менделевич начал осмотр. Пока его руки порхали над впалыми собачьими боками, Штуша пристально смотрела на меня, словно прося прощения за свою немощь. Шидловский встал, и я поняла: это всё.

– Штушино время пришло.

Мама вздрогнула от звука его голоса:

– Как?

– Отпустите её. Она будет присматривать за вами… оттуда. Уж я-то знаю, много собак повидал, – он отвернулся к умывальнику.

Звякал стержень, и вода лилась в ведро, словно ничего не произошло. Штуша смотрела, не мигая. Казалось, она всё понимала и не боялась. Страшно было нам.

В последнее воскресенье августа мы пошли на Реку, в любимые Штушины места. Всю дорогу папа нёс её на руках, но на косогоре, среди высушенных солнцем трав, она вдруг воспряла духом и поднялась на дрожащие лапы.

– Вот видишь, ей лучше, – с надеждой сказал папа маме, – может, повременим?

Мама покачала головой:

– Мы не имеем права мучить её из-за… своей слабости.

Штуша сделала несколько шагов по тропинке и, обессилев, легла. Я опустилась рядом. Обычно мама не одобряла валяния на траве – «платье зазеленишь!» – но в этот раз не сказала ни слова.

Я вспомнила, как Штуша неслась отсюда, с косогора, вниз, стоило мне позвать её. Сейчас она лежала тихо-тихо, только хвост чуть подрагивал. «Я люблю тебя». Штуша в ответ вздохнула.

Процедуру назначили на вечер первого сентября. Стояла свинцовая степная жара, воздух вибрировал, как бракованное стекло. Мы с мамой возвращались из школы по выбеленной солнцем улице. Синтетическая блузка с рюшами облепила тело. Цветочные стебли в маминых руках потемнели и обмякли, как зелень в супе.

– Ты… можешь остаться дома, – нарушила молчание мама. – Мы с папой справимся.

Наверное, это был хороший выход, но я вспомнила Штушу бегущей ко мне на выручку и ответила:

– Нет. Я пойду с вами.

На пороге нашего дома тишина едва не сбила меня с ног. Даже в последние дни Штуша подавала голос, стоило кому-то войти. Мама бросила охапку цветов – там, кажется, были разноцветные астры и три мятых гладиолуса – в угол и, не разуваясь, метнулась в кухню. Я услышала её голос: «Штушенька, милая, мы пришли» – и уткнулась лицом в плащ на вешалке. Он умиротворяюще пах домом: грушевым компотом, печным дымом и метёлками укропа, высохшего в проткнутом солнцем полумраке чердака. Когда я выпуталась из духмяных складок, плащ оказался мокрым, хотя дождя не было уже третью неделю.

– Вы можете оставить тело, – сухо сказала ветеринар, – мы позаботимся.

– Мы её заберём, – ответила мама.

Мне хотелось крикнуть, что никакое Штуша не тело, она – мой друг, куда более близкий, чем те девчонки, которые шили короткие юбки на маминых машинках и пробовали курить в колючих кустах на склоне оврага.

Мы зарыли Штушу на косогоре, поближе к закатному небу. Папа бодро размахивал лопатой, но глаза его были красны, мама аккуратно раскладывала поверх прямоугольника потревоженной земли цветы. Ветер с реки трепал их венчики. Мне всё ещё не верилось, что земля навсегда поглотила мою Штушу.

– Я не знаю, – нарушил тишину папа, – есть ли рай для людей, но для собак он должен быть точно.

– Смотрите, – мама ткнула пальцем в рдеющее небо.

Над горизонтом стремительно неслась взъерошенная облачная собака, точь-в-точь Штуша.