Не прикасайся ко мне

— Я вам отвечу словами одного старого схоласта, — ответил философ, снова опустившись на подушку. Лицо его приняло насмешливое выражение. — С прогрессом можно идти тремя способами: впереди него, рядом и сзади. Первые ведут, вторые дают себя вести, третьих тащат насильно, — к ним-то и принадлежат иезуиты. Они предпочли бы указывать направление прогрессу, однако они понимают его мощь и разнообразие его тенденций, а потому капитулируют перед ним. Они согласны следовать сзади, лишь бы не быть раздавленными и не застрять на полпути во мраке. А мы, на Филиппинах, отстали по крайней мере на три века от колесницы прогресса: мы едва выходим из средневековья. Поэтому иезуиты, которые для Европы являются прошлым, у нас знаменуют прогресс. Филиппины обязаны им введением начатков просвещения, изучением естественных наук — этой души девятнадцатого века, так же как обязаны доминиканцам схоластикой, наукой уже мертвой, несмотря на усилия папы Льва Тринадцатого: никакой папа не воскресит того, что осуждено общественным мнением… Но о чем мы говорили? — спросил старик, меняя тон. — А, о современном положении Филиппин… Да, теперь у нас начинается эпоха борьбы, точнее, у вас: наше поколение близится к закату, мы уходим. Борьба идет между прошлым, которое с проклятиями цепляется за шатающийся феодальный замок, и будущим, триумфальная песнь которого, несущая добрые вести из других стран, слышится вдали, в сиянии занимающейся зари… Кто же падет и будет погребен под обломками?

Старик замолчал и, видя, что дон Филипо задумчиво смотрит на него, прибавил, улыбнувшись:

— Я, кажется, догадываюсь, о чем вы думаете.

— Правда?

— Вы думаете, что я вполне могу ошибаться, — сказал он, печально улыбаясь. — У меня сегодня лихорадка, да и кто из нас непогрешим. «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо», — сказал Теренций[166]. Но если порой разрешаешь себе помечтать, почему не предаться приятным мечтам в последние часы жизни? К тому же я всегда жил только мечтами! Вы правы, это мечты! Наши юноши думают лишь о любовных интрижках и развлечениях, они тратят больше времени и трудов на то, чтобы обмануть и обесчестить девушку, чем на то, чтобы позаботиться о благе родины. Наши женщины отдают все помыслы дому господню и святому семейству, забывая о своем доме и о своем семействе. Наши мужчины деятельны только в разврате и отважны в грязных похождениях. Дети начинают жизнь среди мрака и рутины; юноши в расцвете сил не имеют никаких идеалов, а люди зрелого возраста ни к чему не способны, разве что своим примером разлагать юношество… Я рад, что умираю… «Claudite jam rivos, pueri…»[167]

— Дать вам какое-нибудь лекарство? — спросил дон Филипо, чтобы переменить тему разговора, который опечалил больного.

— Умирающим не нужны лекарства, они нужны вам, остающимся. Скажите дону Крисостомо, чтобы он навестил меня завтра, мне надо сказать ему нечто важное. Через несколько дней я уйду. Филиппины — во мгле!

Поговорив еще несколько минут с больным, дон Филипо, мрачный и задумчивый, покинул его дом.

LIV. Заговор

Quidquid latet, adparebit, hil inultum remanebit[168]

Церковный колокол возвестил о вечерней службе. Все остановились, бросили свои дела и обнажили головы: землепашец, возвращавшийся верхом с поля, оборвал песню, которую пел в такт размеренной поступи буйвола, и зашептал молитву; женщины стали осенять себя крестным знамением посреди улицы и быстро зашевелили губами, дабы никто не усомнился в их благочестии; мужчина перестал гладить петуха и забормотал «ангелюс»[169], чтобы судьба была к нему милостива. В домах молились во весь голос… Все шумы стихли, их заглушила «Аве Мария».

К возмущению многих старух, сам священник поспешно шел по улице в шляпе и — что совсем уж возмутительно! — направлялся к дому альфереса. Усердные богомолки хотели было дать губам передышку и приложиться к руке отца Сальви, но он не обратил на них внимания; сегодня ему не доставляло никакого удовольствия совать свою костлявую руку под христианский нос, чтобы потом позволить ей соскользнуть ненароком (как замечала донья Консоласьон) на грудь хорошенькой девушки, наклонившейся испросить благословения. Видно, какое-нибудь важное дело заставило его забыть о собственных интересах и интересах церкви!

Действительно, в большой спешке поднялся он по лестнице и постучал в дверь к альфересу, который вышел с нахмуренными бровями в сопровождении своей мрачно ухмылявшейся половины.

— А, отец настоятель, я как раз собирался сейчас к вам; этот ваш рогоносец…

— У меня дело чрезвычайной важности…

— Я не позволю позорить мой дом… Я пущу ему пулю в лоб, если он вернется!

— Если вы сами доживете до завтрашнего дня! — проговорил священник, с трудом переводя дыхание, и направился в зал.

— Что? Вы думаете, этот сопляк меня убьет? От одного моего пинка он полетит вверх тормашками!

Отец Сальви попятился и невольно взглянул на ноги альфереса.

— Вы о ком говорите? — спросил он, вздрогнув.