Не расстанусь с коммунизмом. Мемуары американского историка России

Мы с Лесли вскоре поняли, что, в отсутствие каких-либо причин для жалоб, мы могли бы посвятить свое время другим стипендиатам, обсуждению работ друг друга и существенных вопросов, представляющих взаимный интерес. Обычно это происходило за обедом, хотя мы встречались и по вечерам. Израильская пара из Университета Хайфы жила несколькими этажами ниже нас в здании, расположенном в районе, который мы в шутку называли «пролетарским», в чрезвычайно богатом городке Вассенар. Они были среди наших ближайших друзей; кроме того, мы подружились с преподавательницей литературы из Голландии, которая жила в Лейдене со своим мужем-журналистом; с ирландским юристом, работавшим в исполнительных органах Евросоюза; клиническим социологом из Ратгерского университета. Я также нашел партнера по теннису, молодого парня из Мозамбика, который в своей стране занимался реституционным правосудием. Вместе с израильтянами мы арендовали автомобиль и поехали осмотреть достопримечательности Зеландии, а потом с небольшой группой отправились на пароме на самый западный фризский остров Тексель, где взяли в прокат велосипеды. На полпути во время этой экскурсии мы обнаружили кладбище, где захоронены советские грузины, которые во время войны перешли на сторону Германии, пытались сбежать, когда ход войны повернулся, и встретили свою смерть – предположительно их расстреляли – в апреле 1945 года. В июне, к концу нашего пребывания, некоторые из нас успели пороскошествовать на умбрийской вилле, принадлежавшей ирландской ученой-правоведу и ее голландскому мужу.

В конце года нам раздали анкеты с вопросом, как NIAS помогла нам в исследованиях. Я истолковал этот вопрос так, что нужно ответить, как расширились мои интеллектуальные горизонты. Пришли на ум два разговора за обедом. Один из них начался с того, что мой партнер по теннису из Мозамбика порекомендовал книгу французского историка Аннет Вивьерки о том, как оценивать и использовать свидетельства очевидцев. Он посчитал ее книгу надежным руководством для своих исследований мира и примирения. Я подумал, что это может мне помочь в формулировке критических замечаний по неоднозначной книге «Свидетели», которую я рецензировал для «The London Review of Books» [Wieviorka 2006][136]. Во втором разговоре женщина из Южной Африки небрежно обронила замечание о параллелях между историей ее страны после апартеида и Россией в посткоммунистическую эпоху. Ого, подумал я, это был бы интересный курс для совместного преподавания.

От NIAS мы также получили бесценный дар – время: время добиваться желаемого, проверять истинность авторитетов, удовлетворять свое любопытство, искать новые пути и следовать по ним. В моем случае, я так часто ссылался на сделку Фауста с дьяволом, что решил наконец познакомиться с классической пьесой Иоганна Вольфганга фон Гёте, основанной на немецкой легенде XVI века. Я уже знал (спасибо Ленину!), что «суха теория, мой друг, а древо жизни зеленеет»[137]. Романтический герой в версии Гёте, который делает все, чтобы преодолеть человеческие ограничения, удивил и взволновал меня. Я связывал такие стремления с буржуазным человеком и растущим ощущением его потенциальной власти на заре промышленной революции. «Всю высоту его, всю глубину; Все счастье человечества, все горе – Все соберу я в грудь свою одну, До широты его свой кругозор раздвину», – говорит Фауст [Гёте 1969: 23]. Неудивительно, что Гёте поклонялся Наполеону Бонапарту, думал я. Блуждая в своих мыслях, я размышлял об огромной роли, которую трансцендентность, очевидно, играла у таких немецких философов, как Иоганн Готлиб Фихте, Фридрих Шеллинг и Генрих фон Трейчке. Все они стремились разорвать узы политической беспомощности Германии конца XVIII – начала XIX веков. Маркс, отвергнув идеализм Георга Вильгельма Фридриха Гегеля, нашел ключ к преодолению этого основного противоречия, тогда как ницшеанский сверхчеловек был, возможно, ближе всего к Гёте в своем нигилистическом пренебрежении моралью рода человеческого. У этого была и темная сторона: Карл Шмитт видел в нацистах средство преодоления ограничений бюрократических норм, а Мартин Хайдеггер, как печально известно, считал, что им присуща «внутренняя связь с существом истины»; все это можно увязать с Гёте.