Не с той стороны земли

Белый город взойдет травой и опять превратится в прах,
повернется к солнцу морщинистый бок слоновий,
и архивная крыса в иных мирах
твое имя по описи восстановит.

Как следы звероящера на окаменевшем дне,

горстка дат и отметок – зарейнской походкой птичьей.
чистокровный франк, родился и жил вовне.
А фамилия Флавий – забавный местный обычай.

Чье-то имя, эхо, привычка, ничья вина —

продавался дом, цена оказалась сходной.
А в Испании – война? Так везде война,
и всегда война, и рифмуется с чем угодно.

Пить вино под небом, покуда сады тихи,

воевать, пока луна в глазах не застынет,
и писать на случай посредственные стихи,
как положено франку Флавию – на латыни.

«Жил счастливо…»

Жил счастливо,
старался не помнить, что окружен людьми —
кроме текстов, естественно, писем и дневников,
не любил уходить из дому за пивом —
просыпался в Перми
или в нижнем Тагиле (выпил полбанки и далее был таков)
или в море, или в такой Юре,
где саговники стоят неподвижно, как в букваре,
и рамфоринх карабкается мимо перистых облаков
словно верхнее «ми».
Завтра днем,
он стоит у раскопа, рифмуя цифры свои,
пересчитывая геологические слои,
вспоминая этаж и дом,
машинально рисуя птицу – «правнук, привет»,
машинально строя границы, включая свет,
да, конечно, с приливом, луной, открытым окном,
да, конечно, счастливо, потому что несчастья нет,
или есть, но не здесь —
           он его не пускает в этот сюжет.
и не помнит о нем.

«Там по-прежнему по улице штормовой…»

Там по-прежнему по улице штормовой
человек гуляет с пылающей головой,
от него на пари прикуривает шпана —
не портовая, те знают цену огню —
на него до сих пор заглядывается она,
та чей свет не храню, та чей след не храню,
не ее двоичный код творит мои облака,
и ракушки мои – с другого материка.
Там по-прежнему читаются провода
с воробьями, рассаженными под фокстрот,
там отсутствуют все прочие перелетные города,
ибо город – один, и от его щедрот
подъедаются рыба, птица, трамвай, платан
и фонтан – и больше нигде.
Там по-прежнему язык, любому чужой, родной,
не по чину аналитичен, скрещен с волной,
от количества вводных слов в морях заводятся острова
и глаголы текут до протерозойских руд,
разъедают железо, размалывают жернова,
призывать их к Розенталю – напрасный труд,
и она говорит ледяной водой, говорит воде,
и вода прирастает к розе и резеде
и к траве, вцепившейся в склоны, в теченье лет,
но и той за экватор надежного хода нет,
под водой, на пляжах, на стыках бетонных плит,
мне рубашку вяжет, затонувшее отчество шевелит,
там…

«Вдоль по улице метелица плывет…»