Не считая лет

Лежу, ворочаюсь.
Не спится.
Считаю. Жмурюсь — не берет.
То слышу голоса, то лица
ведут какой-то хоровод.
Из кухни мать пришла тихонько,
пришла и села у окна.
— Не спишь?.. Родимая сторонка
не первому тебе — без сна.
Сменить подушку?
Может, жестко?..
И, помолчав:
— А там-то… как?
— Там, мама, чаще нары, доски,
солома… Не болят бока.
И словно сердце обрывая,
сказала тихо, наклонясь:
— Твоей-то нет… Она не знает.
На курсах в городе сейчас.
«Не надо, милая, не надо»,—
я не сказал, потер висок.
А мать:
— Ни складу и ни ладу
у вас с ней не было, сынок.
Она сама не приласкает.
Вся в мать… Сердечко под замком…
Ей — покорись… Она такая,
чтоб был мужик под каблуком.
Я закурил, волненье спрятав,
в окне угадывалась даль.
И снова мать:
— Галину сватай,
хоть завтра же… А та — горда…
Я вспомнил вдруг:
от всех в сторонке
стояла в шубке.
Все гадал:
откуда?.. Броская девчонка!
Сестренку друга не узнал…
— Мать, не жени меня до срока.
Галина мне — не клином свет.
И для нее найдется сокол:
ей что сейчас?.. Шестнадцать лет?
— Галина — девка без изъяна:
работать, петь или плясать.
Она с тобой за океаны
всегда пойдет — жена и мать.
Вот так я думаю, сыночек…
— Не трать напрасно слов и сил.
Девчонке голову морочить —
не буду, мама, не проси!..
Опять молчим.
Она тихонько
мне гладит волосы рукой.
Не знаю, спится ли девчонке
с характеристикой такой?..
Но чую: топчется медведем
забота, маме застит свет:
— Скажи, ты в город не уедешь?..
Ты обещаешь?.. Точно — нет?..
Ну, спи, сынок! —
И мама крестит,
и медленно идет к двери…
Не спится мне.
От мыслей тесно.
И сердце… Черт его бери!

4

Каким меня пронзило током,
спалив защитное — дотла,
когда ты мимо низких окон,
потупясь, тропочкой прошла!
…Сидели мы.
Да, видно, так уж
не мной, не им заведено,
при встречах, бывшие в атаках,
берутся часто за вино.
Ничто — годов прошедших ноша.
Ничто — забвения туман.
Любая встреча — бинт присохший
сдирает с незаживших ран.
Фронтовики — народ особый,
пусть без отметины во лбу,
бывает, их скупое слово
скрывает целую судьбу.
Не торопясь,
не с кем попало
и не с таким, что круть да верть,
а чтоб обоих целовала
одна и та же сволочь — смерть…
Сидели мы.
Сине от дыма.
Беседа медленно текла,
стихала.
Костыли Максима
стояли тут же, у стола.
…А ты прошла…
Весь хмель — как клином
ударило — рванулся вон…
И тут легла ладонь Максима
на золоченый мой погон.
Глаза опять колючи стали,
зрачок горяч и недвижим:
— Обида жжет… Не рассчитаюсь.
Не ковырну я их Берлин…
Встряхнул бутылку и
наполнил
стаканы:
— Ну, давай — за жизнь!
Потом кивнул на окна:
— Понял?
Тебя зовет… Поторопись!..

* * *