Не срывай голубых гиацинтов

Пальцы безошибочно выцепили его за хорошо прошитую корочку из-под угла незаправленного одеяла. От страниц пахло густыми, жирно пишущими чернилами. Роберт бездумно открыл дневник в середине.

Некогда владевшая скорописью рука Астрид оставила пару абзацев корявых строк двухмесячной давности.

«Привет, мой дорогой друг!

Сегодня мистер Эндрюс и Александр снова брали у меня анализы. Они говорят, что их стоит брать всякий раз, когда я нахожусь в разных эмоциональных и физических состояниях. Говорят, что так надо. А я и не спорю. Я готова перетерпеть все, лишь бы быть на шаг ближе к поиску лекарства. К тому же мистер Эндрюс так добр ко мне… Он постоянно спрашивает, что я чувствую, когда на мне появляются голубые цветки, пытается разгадать загадку. Я последняя лгунья, раз до сих пор еще не призналась. Дорогой дневник, позволь обратиться к мистеру Эндрюсу через твои терпеливые страницы.

Я люблю вас, мистер Эндрюс. И голубой — цвет моей любви к вам. Я люблю вас за вашу доброту, отходчивость, за подаренное мне чувство защиты и за то, что вы никогда не предадите меня. Но вы никогда не узнаете об этом, потому что я ужасно напугана тем, что испытываю. Мне нечего вам предложить, а если бы и было, то я не знала бы — как. Когда-нибудь я унесу это с собой в могилу, а до тех пор — на моих губах печать безмолвия».

Рука, державшая дневник, опустилась вниз.

Печать безмолвия — метафора, ставшая действительностью во всех своих смыслах, и Роберт принял ее, как эстафету. Он не видел в этом благородства или наказания — лишь необходимость.

Вернувшись в лабораторию, Роберт достал из ящика револьвер и встал над сереющим разбитым телом. Прикосновение к курку было легким, почти любовным, а направленное на собственный висок дуло — прохладным.

Горе наконец пришло к нему. Оно пришло тихо. Даже мягко. Никакого урагана истерик и слез. Бездна нежно затянула его в холодное объятие за секунду до выстрела. И только одна картина застыла перед глазами — Астрид.

Астрид — и бесконечное, бескрайнее, хмурое море.