(не)свобода

Нет, формально, конечно, идея принадлежала худруку театра Сметанному – человеку заслуженному, прижимистому и вхожему в высшие кабинеты. Сметанному пообещали неприятности после того, как один оппозиционный режиссер пару лет назад позволил себе мысль вразрез с действующей линией партии. Юре это было неприятно, потому что, во-первых, он любил театр, а во-вторых, он определял линию партии. Поэтому Сметанному поставили поведение сотрудника на вид, а в качестве извинения худрук поторопился представить публике спектакль по нашумевшей книжке, написанной Юрой (который, дабы соблюсти положенное реноме загадочного артиста при власти, свое авторство не подтверждал, но и не отрицал). Постановкой, правда, Сметанный занялся не сам – наверное, обиделся на разговор, который они однажды вели с Юрой.

– Юрий Абрамыч, ну что вы так на культуру наседаете? Хотите, чтобы одни ваши пляшущие обезьянки остались?

– А что, должны только ваши обезьянки плясать? – возразил Юра. – Извините, в свободной стране – свободная культура. Все точки зрения должны быть представлены. Пора к этому привыкать.

Прожженному либералу Сметанному ход рассуждений показался логичным, но с Юрой он больше напрямую контактировать не стремился.

Зато спектаклем занялся Цитрин – тогда модный среди Юриных друзей режиссер, с которым и сам Юра любил перекинуться кое-какими мыслями по поводу Шнитке или последнего романа Сорокина, которого Юра по старой памяти считал пророком и не осознающим своего подлинного таланта автором методичек для собственных сотрудников. Подробности постановки Цитрин не раскрывал, но обещал Юре, что будет «охуительно и с клоунами». Юра любил, когда охуительно и с клоунами – затем и пошел от нефтемагната работать в правительство, собственно, – поэтому в творческий процесс своего нового друга не вмешивался.

Теперь ему предстояло вместе с остальными оценить качество спектакля – эстетически и идеологически. Ну, и заодно – репутационно: в конце концов, все догадывались, кто на самом деле написал роман-первоисточник, а Юра понимал, что столичный бомонд книжки покупает для интерьера, а не для чтения, зато сходить по вечерам в театр очень любит. Так что, по спектаклю – в итоге – будут судить и о самом Юре.

Сначала всё было хорошо. Два клоуна из первой главы романа стали кем-то вроде Эбботта и Костелло, которые комментируют действие; то монолог из «Короля Лира» зачитают, то на волынке сыграют и джигу спляшут. Клоуны, короче, удались. Вот с «охуительно» было сложнее. Чем дальше и чем больше смеялся зал, тем более натянутой становилась Юрина улыбка. К концу четырехчасовой пытки, когда Юра уже готов был зареветь сицилийским быком, Юля шепнула ему на ухо:

– Санни, у тебя родинка трясется, – что означало, что к Юре вернулся нервный тик.

Юра извинился перед зампредседателя Внешэкономбанка по левую руку от себя и вышел в сортир. Вернулся только минут пятнадцать спустя, когда убедился, что тик прошел, – но уже был антракт, и тогдашний председатель совета директоров «Национального достояния» хлопнул Юру по плечу: «Ай да сукин сын!» – но Юра так и не понял: это была похвала, критика или приветствие без особенного повода.

Но добила, конечно, концовка.

В книжке Юра оставил заведомую двусмысленность: герой сидел в плену у своего врага на Кавказе, а потом – нет, не извинялся, а побеждал его, не то в фантазиях, не то в реальности. А благосклонный автор оставлял ему надежду: потерянная репутация, потерянная любовь? – не беда, всегда всё можно вернуть.

Но Цитрин решил изменить концовку. Видите ли, Цитрин не любил постмодернизм. Он был сторонником того, что по завету модных голландских философов назвали «метамодерном». Цитрину не нравилась светлая концовка для циничного героя Юры. Вот у Юры для таких оставалось хоть какое-то место: например, романтических декадентов вроде д’Аннунцио или Малларме. Ходить нагишом по улице с пулеметом на плече, нюхать кокс и трахать шлюх, пока можно, – и писать стихи. Молодежно и красиво.

И что с этим сделал Цитрин?

Мрак. Кладбище. Кошмар. Черепа, которые нужно целовать; смерть, которую нужно вкусить. Чернота, куда уходит герой романа. Чернота – не смерть и даже не фамилия украинского атамана. Чернота – это забвение. «В массовом масштабе не виден и виден не будешь» – таков был месседж режиссера.

А самое обидное, что поставлено было – первоклассно. Талантливо. Юра никогда такого в театре не видел. И потом никогда не увидит.

По факту, его обосрали из золотого горшка, чертежи которого он сам же и рисовал. Кого тут винить? Да некого.

И все будут помнить спектакль. И все забудут про книгу, не пройдет и пары лет.

А в конечном итоге – все запомнят Цитрина. И никто не запомнит Юрия Боброва. Так, остаток мраморной ноги в пустыне – авторство скульптуры не установлено, скульптура хранится в музейных запасниках. Еще один посыл – самый жесткий.