(не)свобода

– Ну, Наталья Григорьевна, – крякнул наконец Уланов. – Выбор у вас небольшой: либо по полной программе, да еще с контрабандой наркотиков…

…Наташа смотрела на бумажку с показаниями. Она уже едва видела текст, да, в общем, и так знала, что́ там написано; всё, что она чувствовала, – это то, как сильно она устала.

– Мне нужны гарантии, – услышала Наташа собственный голос; он звучал неожиданно твердо.

– Мы слушаем.

– Во-первых, – Наташа говорила медленно, стараясь контролировать дыхание. – Моим дочерям гарантируется безопасность.

Старший пожал плечами: мол, само собой разумеется, как без этого.

– Второе, – пожевала губами Наташа, – второе: мне сократят срок наказания. И уберут абсурдное обвинение с наркотиками.

– Завтра мы с вами поедем к прокурору, – сказал Уланов. – И подадим ходатайство о рассмотрении вашего дела в особом порядке, то есть без изучения доказательств, но с сокращенным сроком. Потребуется какое-то время на соблюдение формальностей, но я не думаю, что тут у нас с вами возникнут проблемы. А с наркотиками, – он усмехнулся, – вероятно, произошла какая-то досадная ошибка. Мы так и думали, что вы к этому непричастны.

– И третье, – Наташа глубоко вздохнула. – Меня выпустят из изолятора и посадят под домашний арест. Вы не знаете, что такое жить с диабетом без инсулина, товарищ подполковник. Без адвоката и без возможности видеть… Это всё выглядит, как какая-то пытка, если честно.

В глазах Уланова заплясали недобрые огоньки.

– Ваше счастье, что в нашем ведомстве пытки не практикуют.

– Как же не практикуют, если в интернете пишут…

– На заборах тоже пишут, – процедил Уланов, в момент из филина превратившийся в ворона. – А я вам ответственно заявляю, что в моем ведомстве никаких пыток нет. И если хотите, чтобы наше соглашение осталось в силе, – он кивнул на листок с показаниями Маславской, – не рекомендую рассказывать на суде, что вас кто-то там пытал или заставлял что-то делать.

– Терпение у нас не безг’ранично, Наталья Г’риг’орьевна, – поддакнул Сергеев.

– Но я не сомневаюсь, – Уланов выпрямился и нацепил улыбку обратно, – что мы с вами нашли общий язык и будем придерживаться плана, ведь так?

Наташа угрюмо кивнула.

– А про домашний арест – ну, это уж суду решать! В конце концов, у нас в стране правосудие независимо, и тут я повлиять не могу.

– Пусть хотя бы свидания разрешат, – тихо проговорила Наташа.

– А, это пожалуйста, – Уланов махнул рукой. – Ну что, подпишете?

…Петровка стала как будто ближе за последний час – так, по крайней мере, казалось. За окном шумело солнце. За окном класса шумело солнце, и пионерка Наташа Маславская смотрела, как мимо школьной ограды идут праздные люди – серьезные и не очень, с сумками и без, в рубашках с рукавами и без них. Потом она призналась – тихо, одними губами, – что выучить не успела, а признаваться было стыдно, но, когда Наташа призналась, ей почему-то вдруг стало легче – и словно огромная тяжесть, давившая ее изнутри, ухнула куда-то вниз и испарилась, и росчерк красной ручкой в дневнике теперь казался даже чем-то неизбежным, логичным. Наташа наслаждалась наполнившей ее легкостью, и если бы она вдруг превратилась в воздушный шарик, это ее совершенно не удивило бы.

Вот и сейчас она смотрела на свою подпись и уточняющую приписку как на путевку в санаторий. Теперь всё стало вдруг кристально ясным и понятным, как приходы-расходы маленького ИП.

Фомин

Когда Фомин вышел из метро, над головой бурчал гром, а потом и вовсе зарядил ливень. Трамвай сломался – и пришлось топать по грязи две остановки, так что на условленное место встречи Фомин опоздал на полчаса.

– Я уж думал, вас самого задержали. – Пожатие у Мидренко было крепкое, но быстрое, боязливое.

– Да кому мы нужны, – усмехнулся Фомин.

Мидренко был приземистый и какой-то очень зажатый, поэтому казался мелким.

– В этом городе все кому-то нужны, – возразил Мидренко и странно усмехнулся, будто крякнул. – Идемте, здесь недалеко.

Они прошли куда-то дворами и закоулками, и приземлились в одном из кафе у трамвайных путей. Мидренко выбрал самый дальний угол и попросил официантку выключить лампу над их столиком.

– Ну, это уж… – усомнился Фомин.

– Нет! Вы не знаете, на что они способны, – махнул рукой Мидренко. – В каждом заведении общепита установлены камеры с круглосуточной записью. Кому надо, тот видит всё… У меня с головой-то всё в порядке. Я когда в мэрии работал, считался самым перспективным сотрудником…

Мидренко вздохнул. На нем был спортивный костюм – недорогой, старый, черно-синий: в таких путешествуют в поездах, чтобы не заморачиваться. Куда намылился после их разговора Мидренко, Фомин догадывался: не зря тут финский визовый центр недалеко.

– Понимаете, мне терять уже нечего. Я всё потерял. У меня были две квартиры, у жены и дочки по квартире в Томске, в Москве дочке на учебу квартиру купили, и вот только-только купил дачу во Франции…

– Вы что же, Арсений Сергеевич, решили с чистосердечного начать? – благодушно уточнил Фомин.

Мидренко дернул лицом.