(не)свобода

Во-первых, Люда приготовила чай. Не то чтобы огромное достижение на ниве отношений, но чай был вкусный, это раз, а еще необычный, это два: впервые в жизни Руслан попробовал матчу – попробовал, чтобы никогда больше не пить чего-то другого в обед. Даже когда стипухи на матчу не хватало, Руслан занимал денег у соседа и шел к метро, потому что… Потому что ничего не было вкуснее этой матчи в тот августовский день, когда Люда в респираторе колдовала с шейкером, а он всё равно видел по-над маской, по ее глазам, что она улыбается.

Во-вторых, Руслан посмотрел «Семнадцать мгновений весны» в цвете. Тоже не то чтобы великое достижение на постсоветском пространстве, да и Руслан уже однажды смотрел фильм по телеку – но в детстве, в том возрасте, когда в призраков и Деда Мороза уже не веришь, но всё равно по воскресеньям утром включаешь мультики. А иногда вместо мультиков крутили сериал про Штирлица, но черный и белый цвета смотрелись так скучно, что Руслана всё время клонило в сон. Запомнилась только сцена, где Мюллер со сметанной улыбкой Броневого (тогда Руслан думал, что «Броневой» – это характеристика актерской игры) говорил: «Контрразведчик должен знать всегда, как никто другой, что верить в наше время нельзя никому, порой даже самому себе, – и добавлял: – Но мне – можно».

Что верить нельзя никому, Руслан усвоил еще в три года, когда брат играл с ним в солдатиков, а потом уронил Руслана с лестницы: так и неясно, случайно или нет, хотя у Руслана были на этот счет определенные предположения. Что запомнилось в той сцене из фильма, так это не сама цитата, но то, как Мюллер это произносил: с уверенностью и харизмой человека, который носит красивую форму и у которого всё схвачено.

Тем мглистым летом Руслан заболел Штирлицем. Он скачал себе в телефон и цитировал все анекдоты. Он сыпал цитатами из Штирлица: на вопрос мамы, почему он перестал ходить к русичке, Руслан неизменно отшучивался: «Опа, мы все под колпаком у Мюллера!» В конце концов это утомило и Люду, и однажды, когда они гуляли в парке имени 50-летия Октября, где Люда любила кормить уток, она обернулась к Руслану вполоборота и спросила, знает ли он, что́ находится в двух серых башнях позади них: бетонных сталагмитах, доставшихся проспекту Вернадского от восьмидесятых. Руслан не знал. Тогда Люда прыснула и сказала:

– Ну, я могла бы рассказать, но тогда ты опять начнешь про своего Штирлица.

Руслан снял бутафорскую тигриную голову, взял плюшевый хвост в руки и опустился на колено:

– Клянусь хвостом, не буду!

Люда поржала, а потом рассказала, что в башнях размещаются офисы двух главных спецслужб. И пока одна спецслужба собирает информацию и осуществляет непосредственную охрану чиновников, другая чем только не занимается – но завидует первой по части технической оснащенности.

Прямо как Штирлиц и радистка, подумал тогда Руслан, – а потом сказал вслух, начисто позабыв о своем только что данном обещании.

Он продолжал работать аниматором, но по вечерам вместо дома отправлялся в качалку: ему говорили, что в Академии ФСБ особое внимание на приеме уделяют физической подготовке. Он стал бриться налысо, потом, правда, ближе к выпуску отрастил челку, как у молодого Путина (хотел хоть в чем-то на него походить). Научился бегло говорить по-английски, смотрел «Доктора Хауса» и «Как я встретил вашу маму» в оригинале и пытался освоить немецкий – не из-за того, что в академию принимали с немецким, а по внутренней интуиции, которая подсказывала, что спецслужбисту совершенно необходимо знать немецкий. Словно между строчек, пробелов и маленьких просветов на стыке одной буквы с другой можно было уловить код, присвоив который, Руслан стал бы таким же, как Штирлиц. Человеком, который под носом у врагов провозит важную информацию, а потом улыбается сам себе в зеркало заднего вида и вкрадчиво произносит: «Ай да Штирлиц».

Испытания оказались легче, чем казалось Руслану, и поступил он с большим отрывом от детей полицейских и отпрысков спецслужбистских династий. Первый курс шел так, будто только Руслана и ждали в академии всё время ее существования.

А Люда уехала в Штаты. Поступила куда-то в Балтимор на искусствоведа, словно в России мало программ, выпускающих гуманитариев с подвешенным языком. Но Руслан на нее почти не обиделся: всё наше поколение – граждане мира, хочешь – уезжаешь, хочешь – остаешься и пускаешь корни. Так, по крайней мере, казалось тогда. Руслан с Людой переписывались по электронке, в основном вечерами, когда Руслан мог пользоваться собственной почтой, но еще с большей охотой они созванивались: сначала каждый вечер, потом раз в три дня, потом раз в неделю.

А потом случилась Болотная, и стало понятно, что радистка Кэт могла быть каких угодно взглядов – но не могла быть убежденной нацисткой. Сюжет распался бы, сериал бы потерял понятные координаты, появились бы опять размышления в духе Достоевского, и из окна задумчиво смотрел бы уже не профессор Плейшнер, а Штирлиц.