Не тычьте в меня этой штукой

Знаете, честное слово – я не могу припомнить, чего это было Министерство; дело происходило вскоре после администрации Уилсона[81], изволите ли видеть, а вы же помните, как он их все перепутал и поменял все названия. Говорят, по мостовым Уайтхолла до сих пор сиротливо скитаются заблудшие госчиновники, хватают прохожих за рукава и умоляют показать им путь к Министерству технической интеграции. Жалованья им, разумеется, поступают по-прежнему из-за Жиро[82], но больнее всего им сознавать, что родные Министерства до сих пор их не хватились.

Как бы то ни было, Джок оставил меня у этого Министерства, и разнообразные сверхъюноши повлекли меня от одной двери к другой: каждый юноша одет был изумительнее предыдущего, каждая дверь – тяжелее и безмолвнее прежней, – пока я не остался наедине с Л. Дж. Присядом. Я подготовился ко встрече с неким английским полковником Блюхером – однако совершенно ничего общего. Огромный, жовиальный, ширококостный и соломенновласый парняга спустил сапоги с пожеванного стола и накатил на меня, лучась весельем.

– Ха! – взревел он. – Капитально! Рад видеть вас на ногах и в добром здравии, молодой человек! После напряженки лучше всего – вскочить и снова в бой. Нил иллегитимус карборундум[83], а? Не давайте мерзавцам себя измотать!

Я немощно захихикал и провалился в пухлое кожаное кресло, на которое он мне указал. Пока я озирался, в моих безжизненных руках материализовались сигары, виски и содовая. Мебель сюда, несомненно, стеклась из сельского прихода что классом повыше: сколочено все на совесть, но какое-то потоптанное. Прямо передо мной над хозяйским креслом со школьной фотографии щурились и таращились шестьдесят крысят; над ними висел обломок весла с «Восьмерок»[84] – расколотый, обожженный, цветов Сент-Эдмунд-Холла. В углу громоздилась старая медная гильза корабельного орудия, набитая крепкими битами и рапирами со старомодными гардами «бабочкой». Две стены были завешаны ранними английскими акварелями – добротными, унылыми и синеватыми. Нет ничего тоскливее, как говаривал сэр Карл Паркер[85], ранних английских акварелей; разве что выцветшая ранняя английская акварель. Но я съел на таких не одну деловую собаку и всегда глубоко их уважаю.

– Понимаете в акварелях? – поинтересовался Присяд, проследив за моим взглядом.

– Немножко, – ответил я, глядя ему прямо в глаза. – У вас тут Дж. М. У. Тёрнер с Луарой, а это неправильно, потому что оригинал в Ашмоле; превосходный Кэллоу[86] – примерно 1840 года; Фарингтон[87], которого надо бы почистить; полихромный Джеймз Бурн[88] – такие редки; сенокосный луг Питера де Винта[89] с перекрашенным небом; великолепный Джон Селл Котмен[90]; парочка довольно броских Варли[91] из его последнего периода; Пэйн[92], репродукцию которого напечатали в «Знатоке» еще до войны; Роулендсон[93], которого Сабин выставлял на торги году так в 1940-м; Фрэнсис Николсон[94] – у него Скарборо все выцвело и порозовело, а он просто не мог не брать индиго; и, наконец, самый ценный Казенз[95] и самый утонченный Эдридж[96], которые мне только попадались.

– Мать моя… – вымолвил Присяд. – Отличный результат, Маккабрей. Теперь я вижу – в акварелях вы смыслите.

– Трудно удержаться и не блеснуть, – застенчиво отозвался я. – Дело в сноровке вообще-то.

– Учтите, Эдриджа мне продали как Гёртина[97].

– Так обычно и бывает, – просто ответил я.

– Ну ладно, слушайте – что бы вы мне дали за всю эту кучу?

Торговцу надо привыкать к такому. Раньше я то и дело обижался – пока не познал ценность денег.

– Две тысячи и двести пятьдесят, – сказал я, по-прежнему не отводя от него прямого взора. Он поразился:

– Фунтов?

– Гиней, – ответил я. – Естественно.

– Господи благослови мою душу. Я перестал покупать много лет назад, когда закрылась старая добрая «Галерея Уокера»[98]. Я знал, что цены выросли, но…

– Цены вот на эти упадут, если вы не уберете их из солнечной комнаты. Им уже хватит выгорать, больше они не вынесут.

Через десять минут он дрожащими пальцами принял от меня чек. Я оставил ему Николсона в обмен на Алберта Гудвина[99], который висел у него в гардеробной. Наружная дверь его кабинета приоткрылась на щелочку и вновь закрылась с почтительным щелчком. Присяд виновато вздрогнул и посмотрел на часы. Половина пятого – он опоздает на поезд. Как и его прекрасные юноши, если он себя не пришпорит.

– Повторяйте за мной, – деловито сказал он. – Я, Чарли Страффорд Ван Клиф Маккабрей, истинный и верный слуга Ее Британского Величества, торжественно клянусь…

Я воззрился на парнягу: он что – сомневается в моей чековой книжке?

– Ну же, – сказал он. – Излагайте, старина.