Не убоюсь зла

-- Да, мы действуем открыто, у вас есть копии обращений с подпися-ми. Эти люди знали, что письма будут опубликованы, -- для того-то они и писались, -- и вы их уже прочли или прочтете. Однако вам ведь сей-час нужны не доказательства их участия -- таковые у вас в избытке, -- вы добиваетесь, чтобы именно я дал показания об этом. Зачем?

Черныш недоволен. Он вежливо напоминает мне, что вопросы здесь задает он, а не я. Но и я недоволен собой. К чему пытаться что-то ему объяснить? Я чувствую себя еще слишком неуверенно, еще недостаточ-но контролирую ситуацию и должен говорить как можно меньше...

-- Какие именно письма и обращения вы имеете в виду и когда и ко-му вы их направляли?

Что там подсказывает "дерево целей и средств"? Я не собираюсь от-рицать ничего из того, что делал сам, но и помогать им составлять на нас досье я, естественно, не буду.

-- Отказываюсь отвечать, так как не желаю помогать КГБ в оформ-лении уголовных дел на еврейских активистов, чья деятельность закон-на и открыта.

Черныш записывает мой ответ, читает его вслух, а потом неожидан-но произносит небольшую речь. О том, что он не собирается запугивать меня, что ему неприятно, если это так выглядит, но его долг, как следо-вателя, объяснить мне мое положение. Он вспоминает о делах, которые вел, закончившихся расстрелами подсудимых, говорит о том, как это было ему тяжело, как он всякий раз пытался предотвратить такой ис-ход. И что сейчас, глядя на меня, он думает о моих нереализованных способностях, о молодой жене, которая ждет меня в Израиле, о старых родителях, связывавших со мной столько надежд, и ему при всех наших с ним идейных разногласиях по-человечески тяжело думать, что меня "рас-с-стреляют". Он не покушается на мои взгляды, не собирается меня переубеждать, но я должен понять, что моя жизнь зависит сейчас толь-ко от меня самого, от моих ответов следствию.

Черныш говорит долго и неторопливо. Его голос теряет свою офици-альность, он теплеет, в нем появляется даже легкое волнение. Следова-тель встает и, продолжая говорить, ходит по кабинету, а потом неожи-данно берет стул и, подсев к моему столику, заглядывает мне в глаза...

Я сижу, сложив руки на груди и откинувшись на спинку стула, ста-раюсь смотреть на него равнодушно, как бы давая понять: я свое сказал, а то, что говоришь ты, меня не интересует.

И действительно, я плохо воспринимаю его речь. То ли Черныш так зловеще смакует слово "рас-с-стрел", то ли оно само по себе производит на меня такое сильное действие, но свистящий этот звук сверлом ввин-чивается в мозг, отдается острой болью в сердце, тело начинает мелко дрожать. Я предельно напрягаю все мышцы, стискиваю меж колен ру-ки, сжимаю зубы, чтобы не выдать своего состояния.

Это слово -- "рас-с-стрел" -- станет ключевым в последующие неде-ли допросов. Черныш будет часто произносить его, напоминая о том, что ожидает меня в самом близком будущем. Я попрошу, чтобы мне выдали в камеру мой иврит-русский словарик, -- следователь удивится:

-- Зачем он вам, ведь при таком поведении вас все равно рас-с-стреляют.

Когда после неудачного визита Вэнса в Москву в конце марта Бреж-нев выступит с очередной антиамериканской речью, Черныш сошлется на его авторитет:

-- Читайте, ведь тут черным по белому написано: мы не допустим вмешательства в наши внутренние дела, американцам вас от рас-с-стрела не спасти.

И в то же время он на каждом допросе настойчиво пытается хотя бы чуть-чуть продвинуться вперед, любым способом потеснить меня с моей позиции.

-- Ну хорошо, давайте поговорим только о письмах и обращениях в советские организации. Что, когда и куда вы передавали? Я ведь должен это знать, чтобы запросить копии ваших материалов.

Подумав, я решаю, что об этом имеет смысл говорить: есть ли луч-шее доказательство открытого характера наших действий и составлен-ных нами документов? Я рассказываю о встречах с министром внутрен-них дел Щелоковым и с представителем ЦК КПСС Ивановым, перечис-ляю бумаги, врученные им. Черныш внимательно слушает меня и акку-ратно все записывает, но, тем не менее, ни документов этих следствие не запросит, ни о встречах не упомянет -- это не в их интересах. Затем следователь спрашивает, кто именно эти документы готовил, и я опять отказываюсь отвечать на этот вопрос.

В следующий раз Черныш предпринимает попытку подобраться ко мне с другой стороны:

-- Вы считаете, что ваши обращения, переданные на Запад, не пре-следовали преступных целей. Допускаете ли вы, что иностранцы могли их использовать в таких целях без вашего ведома?

-- Не допускаю. Открытая информация о нарушениях в СССР прав человека не может быть использована в преступных целях. Если все, о чем мы писали, правда, то гласность -- лучший метод борьбы с беззако-нием; если ложь, то публичное обсуждение -- самое подходящее средст-во опровергнуть ее.

-- Были ли с вашей стороны попытки передавать информацию за границу иными способами, кроме указанных?

Здесь надо быть осторожным, помня о принципе: не лгать, но и не помогать им.