Не убоюсь зла

-- Повторяю, что вся информация, которую я передавал иностран-цам, предназначалась только для открытого использования, для привле-чения снимания мировой общественности к нашим проблемам.

Он формулирует тот же вопрос иначе, я повторяю свой ответ. Это лишь несколько из типичных вопросов первых недель, запомнившихся мне. Я как-то видел по телевизору, как лиса ходила вокруг свернувше-гося в клубок ежа, время от времени осторожно трогая его лапой. Точно так же вел себя и следователь, повторяя одни и те же выпады и следя за моей реакцией: не притупилась ли она, не появились ли у меня призна-ки страха или расслабленности.

Вопросов каждый раз немного: три-четыре. Протоколы первых до-просов занимают всего пару страниц, но сами они продолжаются, как минимум, полдня. Идет психологическая обработка. Черныш прино-сит мне материалы своего последнего дела. Некий турист из Голлан-дии по фамилии, если не ошибаюсь, Эйтцвиг, был задержан в Москве осенью семьдесят шестого года при передаче антисоветской литера-туры, изданной на Западе, и ему было предъявлено обвинение по се-мидесятой статье. Читаю протокол его первого допроса. Эйтцвиг на-стаивает на своих правах, ссылается на международные законы о сво-боде слова и печати. Читаю материалы его последнего допроса, со-стоявшегося через три месяца после начала следствия и записанного, с согласия обвиняемого, на видеомагнитофон. Теперь Эйтцвиг сожа-леет о содеянном, понимает, что был неправ, из чтения в камере со-ветских газет убедился, что в Советском Союзе полная свобода печати и недостатки критикуются открыто, просит у правительства СССР и советского народа прощения. В итоге его освобождают. В Голландии Эйтцвиг мгновенно написал книгу под названием, если память мне не изменяет, "Сто дней в Лефортово". "Да, -- думаю я со злостью, -- шустры люди на Западе: и каются быстро, и книги пишут с той же скоростью".

Во время очередного допроса Чернышу звонит -- случайное совпаде-ние! -представитель АПН. Они договариваются о том, что книга Эйтцвига будет переведена на русский язык "для внутреннего пользова-ния", причем расходы КГБ и АПН поделят поровну.

-- Конечно, он снова там клевещет на СССР. Боится, наверное, что его засудят за предательство. Ну да Бог с ним, -- говорит Черныш, явно подсказывая мне этим: покайтесь, а потом освободитесь и делайте что хотите.

Он знакомит меня с делом другого иностранца, француза -- фами-лию его я забыл, имя, кажется, Жан-Жак. И этот -- турист, и тоже аре-стован осенью за антисоветскую деятельность. Француз, как и голлан-дец, покаялся очень быстро, написал, сидя в Лефортово, статью, опуб-ликованную в одной из советских центральных газет, был освобожден, вернулся в Париж и прямо в аэропорту отрекся от написанного, заявив, что сознательно сочинил все эти глупости -- с тем, чтобы никто на За-паде в них не поверил. Вел его дело капитан КГБ Губинский, входив-ший теперь в группу моих следователей и иногда появлявшийся на до-просах.

-- Жан-Жак еще в Москве предупредил нас, что в Париже ему при-дется плохо, -- сказал мне Губинский. -- Вот он там и спасал свою шку-ру. Но это теперь -- его дело.

И тут тот же подтекст: покайся, выйди на волю -- и ты нас больше не интересуешь.

Я вспоминаю обстоятельства, при которых читал статью этого фран-цуза. Было это в октябре семьдесят шестого года в приемной ЦК КПСС, где мы проводили сидячую забастовку, протестуя против избиения на-ших товарищей, которые несколько дней назад пришли в эту же прием-ную и потребовали ответить в письменной форме, почему их не выпу-скают в Израиль.

Рабочий день подходил к концу. Напряжение возрастало. Мы знали, что сейчас нас задержат, кого-то арестуют на пятнадцать суток, а кого-то, возможно, -- на годы. В ожидании развязки я взял со столика одну из разложенных на нем газет и увидел эту статью. "Мой друг капитан Губинский, -- пишет в ней француз, -- сидит в кабинете в худших услови-ях, чем я в камере" -- и так далее, и тому подобное. "Умеют в КГБ людей ломать, -подумал я, предчувствуя скорую встречу с губинскими. -- Проклятый француз, и зачем только такие нам помогать суются!"

Здесь же, в приемной, и у входа в нее стояли корреспонденты: Дэвид Шиплер, Дэвид Виллис, Том Кент. Журналисты-профессионалы? Со-чувствующие? Друзья? Интересно, как они себя поведут, когда их при-жмут в Лефортово. Чувства уверенности, которое раньше вселяло в нас присутствие людей из свободного мира, уже не было...