Не убоюсь зла

Этот идиотский ответ -- мне приходилось слышать такое еще в де-тском садике, когда был жив "отец народов", -- еще раз говорит о том, с какими примитивными людьми я имею дело. Мне остается только пре-зрительно улыбнуться и промолчать.

Но в целом -- я в глухой защите, психологически подавлен и мечтаю лишь об одном: чтобы допрос поскорее кончился и меня увели в камеру.

А там сосед взволнованно рассказывает о своем деле, участливо рас-спрашивает тебя, охает, сочувствует, вспоминает какие-то истории, из которых вывод всегда один: главное -- чтобы лоб зеленкой не смазали. Там -"рас-с-стрел", здесь -- зеленка... Хочется ничего не слышать, ничего не видеть.

Часто мне это удается. Я ложусь на нары, укрываюсь пальто, повора-чиваюсь к стене и засыпаю. В дни, когда меня не вызывают, я сплю поч-ти круглые сутки -- с перерывами на еду и прогулку. Когда же меня бе-рут на допросы -- сплю после них и даже в перерыве: меня, если допрос затягивается, возвращают в камеру часа на полтора, и я, пообедав, ухитряюсь минут сорок поспать. После этого возвращаюсь на допрос полусонный, с трудом подавляя зевоту. Следователь не верит, думает -- притворяюсь, изображаю равнодушие.

Никогда в жизни я так много не спал, как в эти первые три недели после ареста, -- в среднем, наверное, не меньше пятнадцати часов в сутки. Отключался я почти мгновенно, но спал беспокойно, и забытье мое было лишь продолжением реальности: мне снились допросы -- про-шедшие и будущие, родственники и друзья -- близкие и далекие, и на-пряжения эти сны не снимали. Я просыпался, перебрасывался с соседом какими-то репликами, и тут же появлялось желание поскорее снова за-снуть.

Так продолжалось дней двадцать. Но вот однажды, проснувшись ут-ром, я неожиданно почувствовал себя свежим и полным сил и с удивле-нием отметил: спать больше не хотелось. Впервые после ареста я сделал зарядку и облился холодной водой из-под крана, несмотря на то, что в камере было очень холодно и мы спали в теплом белье, укрываясь одея-лом и пальто. Голова была ясной, и желание бежать от реальности в за-бытье пропало.

Было бы неверным сказать, что я внезапно почувствовал облегчение или вдруг пришел в веселое расположение духа. Бремя ответственности по-прежнему тяготило меня, ситуация пугала своей неопределенно-стью. Но отгородиться от действительности я больше не пытался. Я ощу-тил в себе решимость и готовность бороться.

Прежде всего нужно было разобраться в своих ощущениях. В чем причина постоянной тревоги перед встречей со следователем, отчего я во время допроса думаю лишь о том, чтобы он поскорее кончился?

Анализируя наши разговоры с Чернышом, я пришел к малоутеши-тельному, но, увы, очевидному выводу: психологически я не был готов к обвинению по шестьдесят четвертой статье и угрозе возможного рас-стрела.

Еще лет пять назад, узнав о том, что кого-то осудили, скажем, на три года тюрьмы, я воспринимал это так, как если бы жизнь того человека была погублена навсегда. Но прошло время, и постоянная угроза ареста стала привычной. А встречи с людьми, прошедшими тюрьмы и лагеря, постепенно подготовили сознание к тому, что заключение -- хоть и тра-гический, но все же допустимый, реальный для меня вариант судьбы.

Со временем я приучил себя в беседах с сотрудниками КГБ пропу-скать мимо ушей их угрозы, сообщать им не то, о чем они спрашивают, а то, что я сам хочу им сказать.

Я мог волноваться, сидя подолгу у телефона в ожидании разговора с Израилем, с Наташей: дадут или нет, мог испытывать нервное возбуж-дение перед тем, как выйти на площадь и поднять плакат "Свободу уз-никам Сиона!", ощущал упрямую решимость не отступить, когда надо было передать на глазах "хвостов" очередное заявление иностранным корреспондентам. Но стоило мне сесть за стол перед работником КГБ или милиции -- и я чувствовал себя как шахматист, играющий с заведо-мо более слабым противником. Ведь они говорили именно то, чего я от них и ожидал, предупреждали, угрожали, шантажировали, льстили, что-то обещали. Их ходы я предвидел, был готов к ним, а потому они мне были не опасны. Я чувствовал, что психологически полностью кон-тролирую ситуацию.

Сейчас же это чувство исчезло. "Рас-с-стрел"...

И если я пока не сказал ничего такого, за что мне было бы стыдно, то кто знает, что будет позднее, когда они перейдут от предварительных общих вопросов, от "артподготовки" -- так я определял первые допросы Черныша -- к решительному широкому наступлению... Словом, я ре-шил, что мне надо срочно привыкнуть к мысли о высшей мере.

Но как этого добиться? Слова "тюрьма", "лагерь", "ссылка", не раз звучавшие на допросах, уже не производили на меня впечатления -- я их почти не замечал. Надо, чтобы и слово "расстрел" стало таким же обыденным.