Не убоюсь зла

На словах "пока что" я делаю ударение. Это моя домашняя заго-товка: я пытаюсь облегчить ему признание, подсказываю ответ. Со-лонченко перестает качаться на стуле и постукивать пальцами по столу, пристально смотрит на меня -- и вдруг начинает краснеть. Я тоже не свожу с него глаз, самодовольно усмехаясь: ну как, мол, уел я те-бя? -- но сердце колотится, нервы напряжены: жду его ответа. И на-деюсь, что мысль следователя устремилась именно в то русло, которое я для нее проложил: если Щаранскому действительно все это извест-но, а я сейчас совру, то больше он мне никогда не поверит...

После долгой, очень долгой паузы мой противник начинает гово-рить, и я вижу, что рыба заглотнула приманку.

-- Вот именно -- пока что. Пока что он нам не нужен. Но когда ему придется отвечать за свои грехи, он будет вести себя гораздо ум-нее чем вы, уж поверьте мне. А что касается очной ставки, то можете не сомневаться: она нам просто сейчас ни к чему. Мы решили не по-могать вам спасать себя. Вы человек умный, полностью отвечающий за свои поступки, сами должны трезво оценить собственное положение и положение других отказников и решить, что для вас и для них луч-ше...

Он все говорит и говорит в ожидании надзирателя, говорит медлен-но, но без пауз, будто боится, что я вставлю слово и вновь чем-нибудь его озадачу; я же и не думаю прерывать Солонченко. Для меня его слова -- как музыка, я просто в восторге! Радуюсь за Александра Яковлевича: все, что они тут пели про него -- вранье; рад за всех на-ших: если клеветали на Лернера, то и все, что говорили об остальных, тоже почти наверняка ложь. Доволен я и самим собой: мои абстракт-ные логические построения, к которым я до самой последней минуты не относился всерьез -- они были для меня, скорее, еще одним спосо-бом отвлечься от мрачной действительности, -- неожиданно дали вполне конкретный -- да еще какой! -- результат.

Сама та легкость, с которой я добился успеха, свидетельствовала о том, что я в своем анализе был прав. Они опасаются, что у меня и впрямь может быть связь с волей, -- значит, мое поведение дало им к этому основания. Они хотят, чтобы я им верил, -- и начинают ко-лоться, разоблачая собственную ложь. Дальше эта схема: подозрение в том, что я получаю от друзей информацию, -- боязнь, что я пере-стану им верить, -- подтверждение моих очередных "оговорок" -- твердое убеждение в том, что связь существует, -должна работать еще надежнее. Нужно лишь играть внимательно, тщательно готовить каждый ход.

Конечно, впереди было еще семь месяцев напряженных допросов, и ближайшие же из них несколько отрезвили меня. После окончания следствия в течение трех с половиной месяцев я знакомился с мате-риалами дела, когда прежняя цель -- не помогать КГБ -- уступила место следующей: изучать их методы. Впереди была борьба против ка-зенного адвоката и за открытый суд, ждало меня, наконец, и само су-дилище, где я попытался осуществить третью поставленную перед со-бой задачу: разоблачить охранку, сфабриковавшую мое дело. Словом, настоящая война с КГБ в ту пору только начиналась. Всякое бывало потом: колебания и усталость, разочарования и потери, -- но никогда больше не возвращался ко мне тот страх первых месяцев, когда кажется, что от тебя ничто не зависит, когда сомневаешься, хватит ли сил устоять, когда чувствуешь себя беспомощной жертвой в руках злодеев.

Атмосфера допросов изменилась полностью и навсегда. Я внима-тельно слушал Солонченко, не пропуская ни одного слова и пытаясь извлечь из того, что он говорил, максимум информации. Но ни угрозы его, ни аргументы, ни намеки, ни обещания больше не действовали на меня. У КГБ была своя игра, а у меня своя. А потому я чувствовал, что являюсь уже не только участником этого спектакля, но и его ре-жиссером.

"Думайте, думайте, Анатолий Борисович", -- талдычил Солончен-ко в конце каждого допроса после дежурной лекции о могуществе КГБ и безвыходности моего положения. Я и думал, но только о том, как еще больше укрепить их уверенность в моей связи с волей и как до-биться от них новой информации.

Со временем мне стало известно многое: что Прессел не выслан, что никто из отказников, кроме меня, не арестован, что и с Тотом они блефовали. Ну и что? А если бы я этого не узнал, что-то изменилось бы? Надеюсь, что нет. И протоколы моих допросов остались бы таки-ми же куцыми -- ведь на них моя игра никак не отразилась. Когда позднее в лагере и тюрьме я рассказывал об этом периоде, ребята ос-танавливали меня: "Да что ты все о каких-то пустяках говоришь, о розыгрышах каких-то! Кагебешники, может, и вовсе не заметили эту твою игру -- они дело клепали. Вот о том, как они это проворачивали, ты нам и расскажи". Я напрягал память и с удивлением обнаруживал, что плохо помню ход допросов, даже тех, которые были связаны с центральными эпизодами обвинения. Все в конце концов укладыва-лось в стандартную формулу отказа от дачи показаний.