Не в счет

Хохот и крики на нас обрушиваются неожиданно и враз. Наваливаются сверху два чудовища, которых Жека по непонятной мне причине упорно зовёт принцессами.

Ага, ужасов, если только.

— Юля! Аня!

— Ма-а-ам… — мартышки вопят хором.

Лезут обниматься и целоваться.

Тоже сражаться.

И стоящего в дверях Жеку я, подняв голову и чуть отползя в сторону, замечаю. Он, наблюдая за нами, снисходительно усмехается. Не торопится, сложив ручищи на широкой груди, спасать любимую жену, у которой левую ногу среди подушек и детей только и видно.

— Так, хорош, — о, жену Жека всё-таки спасает, вытаскивает за вытянутые к нему руки, помогая вертикальное положение принять и рубашку одёрнуть. — Маму я себе забираю.

— Ну, па-а-ап…

— Ты маму уже забирал переодеваться, — Юлька, старшая, губы дует обиженно.

А я выразительно выгибаю бровь.

Прохожусь взглядом по Еньке, которая почему-то в рубашке и брюках. А час назад она носилась по отелю в платье. Но комментарии, видя показанный мне за спиной кулак, я благоразумно оставляю при себе.

Получаю подарки чудовищ, из-за которых у себя в номере они и не усидели. И на все-все вопросы про торт, платье и длинную-длинную, вот такую, белую машину я отвечаю. Обещаю клятвенно, что первый и самый большой кусок торта будет точно им.

Точно-точно.

— И фигурку шоколадную нам? — Юля, упирая руки в боки, уточняет деловито.

Щурит глаза, как Енька.

Сходятся угольные ресницы, за которыми лукавые искры прячутся.

— Целых две фигурки, — глаза я округляю.

Делаю рывок к ней, чтоб защекотать. Довести до поросячьего визга, с которым по кровати старшее чудовище удрать от меня пытается, но «Аина», как весело кричит Анька, быстрее. И на появление Рады и щелчки фотоаппарата я уже внимания не обращаю. Не думаю, как мы будем выглядеть.

Даже хорошо, что пара снимков за сегодня получатся настоящими.

А потому дуреть мы продолжаем.

Пока Серж, отрекомендованный лучшим стилистом города, в гостиную не вплывает, и гору сундуков-чемоданов за ним следом не вносят. Когда же он является, то Енька собираться тоже уходит.

И только Жека тормозит.

Он утаскивает, ухватив за локоть, меня обратно в спальню, чтобы дверь прикрыть и, проведя рукой по ёжику ультракоротких волос, произнести:

— Алин, ты сегодня замуж как бы выходишь. Мы тебя выдаем… В общем, я чего сказать хотел… — Жека… смущается, невозможно и невероятно, но глаза он отводит и улыбка у него выходит смущенной. — Ты, если чего, говори сразу. Я за тебя голову хоть Гарину, хоть чёрту лысому оторву. И Адмирал, похоже, тоже. Мы тебя в обиду не дадим, вас всех. Короче, помни, что тебе есть кому звонить. Ладно?

— Ладно, — я выговариваю непослушными губами.

Не шевелюсь, когда, осторожно хлопнув по плечу, Жека выходит.

А я остаюсь в спальне одна, слышу потявкивание Арчи, голоса Сержа и Ивницкой, но не слушаю их. И не иду, пусть и пора делать из меня сказочную принцессу.

Идеальную невесту, как с обложки глянца.

Время тикает.

Но… я стою и, сжимая пояс пеньюара, отчаянно моргаю.

И не реву.

Пусть Жека и сказал то, что мне когда-то так отчаянно хотелось услышать.

* * *

Первый курс подошёл к концу незаметно.

Кажется, только вчера, плутая по коридорам и ища нужную дверь, мы ходили в деканат за студенческими и зачётками, а уже сегодня… ты свысока глядишь на первый курс и получаешь вторую печать в студик. И на второй курс, влепляя ещё один штамп, но уже в зачётку, тебя официально переводят.

И вот зачётку я разглядывала долго.

Верила и не верила, что летнюю сессию, получив своё счастье в виде четверки автоматом по латыни и проскочив биологию на тройке, я закрыла. И первую летнюю практику, толком не поняв, что это такое, мы пережили.

Написали все дневники, от которых к шестому курсу я стану долго и без повторов материться. Кто только придумал писать их исключительно от руки…

Но до этого ещё нам было жить.

А тогда август — целый месяц каникул и отдыха! — пронесся за один взмах ресниц, которыми я хлопнула в Аверинске между прополкой картошки, покраской забора с финтифлюшками и мытьем окон всего дома.

Из Энска в Аверинск, где был дом бабушки, мы переехали, когда мне было ещё четыре.

Бабушка тогда тяжело заболела.

Так, что жить одна больше не могла, но и перебираться к нам в Энск она отказалась наотрез, а потому, оставив квартиру и работу, переезжать пришлось маме. Нам, соответственно, тоже. Только я тот период запомнила плохо, а Енька…

Она до сих пор прячет глаза, если речь заходит о бабушке.

Та же умерла, когда я была в третьем классе, только вот возвращаться в Энск мама к тому времени передумала. Тут, в Аверинске, жизнь за пять лет как-то наладилась и устаканилась, чтобы снова срываться и начинать сначала.

И дом.

Не получалось представить, что мы оставим дом, в стенах которого росла мама и было так много всего. Дом без человека ведь тоже умирает.

Так что… мама работала в больнице.

Енька, мотаясь каждые или почти каждые выходные к нам, училась в меде.

Я ходила в школу.

А больше, не считая дворового Рэма и двух кошек, у нас никого не было.