Не в счет

— Всё хорошо, прекрасная маркиза, — зубами, упираясь в раковину и смотря на отражение, я выбила, повторила прилежно и неспешно на французском.

Просто… просто это была жизнь.

И утро, которое паршивое.

День тоже, впрочем, вышел паршивым.

Мой взгляд на Платона философа не устроил, и совет «больше читать, лучше готовиться» мне снисходительно дали. А на микробиологии за письменный срез знаний, что проводился каждую пару вначале, поставили два минуса и тройку, которая мой холимый и лелеемый автомат слегка пошатнула.

Средний был надо было иметь не ниже четырех с половиной.

Ещё все три зачёта следовало сдать на девяносто баллов минимум, но… но автомат, микра и философия вылетели из головы ровно в тот момент, когда в квартиру я вернулась и, включив свет, в комнату зашла.

— Приехали.

Кажется, это было единственное, что я смогла выговорить.

Не пришло на ум ничего больше, даже мата.

И на ручку дивана я только села, уставилась на окно, что деревянным и трехстворчатым было. Теперь оно стало, пожалуй, двухстворчатым, поскольку средняя часть, рухнув в комнату, разлетелась вдребезги.

Лежала пустая рама на ковре.

А ветер задувал, и белоснежный тюль со шторами он хорошо так трепал. Перебирал страницы тетради, которая на полу оказалась и в сторону дивана продвигалась. Единственная же в квартире хрустальная ваза почила смертью храбрых.

И что делать, разглядывая зияющий проём и миллиард осколков, я сообразить никак не могла.

Как-то раньше окна у меня не выпадали…

Из оцепенения меня вывела настойчивая вибрация телефона. Уведомления от Ивницкой я отключить забыла, поэтому семнадцать сообщений — по одному слову в каждом — я за минуту получила.

И голосовое, зафиналив, она отправила.

— Калинина, я убью эту бабку! Я не могу больше с ней жить, — Ивницкая шипела страшным и кровожадным шёпотом. — Она мне выговорила, что я, видите ли, воду в ванной не экономлю, когда моюсь! И свет у меня постоянно включен. Она ко мне без стука сейчас запёрлась. Ведьма старая!

О ведьме старой, что была хозяйкой квартиры и сдавала Ивницкой комнату, мне рассказывалось бурно, в красках и почти ежедневно.

Я — тоже бурно, в красках и почти ежедневно — ей сочувствовала, поддерживала и под настроение предлагала пойти стопами Роди, который Раскольников. Ивницкая, прогулявшая весь курс школьной литературы, про Родю долго недоумевала.

Потом погуглила.

И…

— П-поль, — я, включая тоже запись и моргая от задвоившегося экрана и букв, неожиданно заикала, назвала в редкий раз её по имени, — а… ик! а у меня… ик! окно разбилось. В комнату. Ик! Холодно. И девятый час… ик! уже.

И делать что-то да надо.

Звонить маме, Еньке, «мужу на час», стекольщику, который круглосуточно работает. Собрать осколки, вытащить застрявшие в раме остатки стекла, оттащить раму к стене. Поднять все тетради и всё остальное, что по комнате разлетелось.

Надо, надо, надо.

Пока я мучительно соображала, что надо больше всего, и собиралась что-то да делать, Ивницкая умудрилась позвонить Глебу и продиктовать мой адрес. Она потребовала немедленно приехать ко мне, а он почему-то, не послав в далёкие дали, согласился.

Сама Ивницкая приехать не могла: грипп и температура под тридцать девять скосили лучших из нас.

— Ты там не в адеквате, мать, — бодро, но хрипло отчитывалась Полина Васильевна, пока я продолжала сидеть на ручке дивана и покачиваться вперёд-назад. — Так что оцени, я тебе сразу психиатра отправила.

— Он патологоанатомом собрался быть.

— Да? — смутить её было невозможно. — Ну, в отношении тебя сойдет. Вы с ним мозги друг другу только так препарируете.

— Было бы что препарировать, у него их нет, — я фыркнула привычно.

— Вот это ему и скажешь, — добренькая Ивницкая прогундосила добренький совет. — Если из окна попробует выкинуть, то кричи, что с цветочками на могилку вы ещё не определились. И мне не сказали.

— Ты ещё вспомни, что он вскрыть пообещал меня нежно и с любовью.

— Господи, Калинина, какая разница «что»⁈ Главное, с любовью же!

Расхохоталась я неожиданно даже для себя.

А потом разревелась.

И Измайлову, что затрезвонил с видом великого одолжения и надменности на физиономии, я открывала дверь зареванной, шмыгающей носом и с окончательно потекшим макияжем. Последний, ещё раз подтверждая паршивый день, не хотел смываться даже мицеллярной водой.

— Хэллоуин давно прошел, — Глеб, оглядев меня с головы до ног и вскинув брови, проинформировал ехидно.

— Я тоже рада тебя видеть.

— Оно заметно, — он хмыкнул выразительно, а его бровь уползла ещё выше, под чёлку. — В квартиру-то пустишь?

— Проходи.

Я посторонилась.

И его изумлённый присвист, поворачивая ключ, послушала.

— А ты на метле, возвращаясь, не вписалась, да?

— А ты меня всё на костре мечтаешь сжечь, да? Вопрос для протокола инквизиции?

Язвить из нас двоих у него сегодня получалось лучше.

Я признала.

И на диван, прижимая его же сову, обратно села, заползла с ногами, которые к себе подтянула. Что мне надо сделать в первую очередь, я так и не решила. Не могла собрать воедино мысли, которые разлетелись, кажется, следом за стеклом.