Не в счет

Не обращала никакого внимания на сотню пар глаз и шепотки. Любопытство, которое облепляло почти физически. Оно душило, а люди, напротив, отступали.

Исчезали, становясь пустыми тенями.

Ненастоящими говорящими куклами, мимо которых Измайлова в пустой коридор я практически выволокла, заткнула, извернувшись, ему рот ладошкой.

Ненадолго.

Ибо в мою руку жёсткими и ледяными пальцами он вцепился.

И в целом, мы сцепились.

Оказались вдруг в тени, у стены, к которой Измайлов, сжимая до боли запястья, меня толкнул и прижал. Он навис, врезаясь своим лбом в мой.

— Да что тебе⁈

— Мне⁈ Это ты с ума сошёл!!!

— Я⁈ Я правду сказал, Калина!

— Не ту, которую говорят, Измайлов!

По ноге я его пнула от души.

Не отвоевала для более доходчивого тумака руки, которые, вдавливая в холодную стену, Глеб не отпускал.

Он держал крепко.

Дышал шумно и тяжело.

Он… он смотрел.

А лучше бы задрал на мне свитер или, заморозив остатки и своих, и моих мозгов, вошёл бы в меня прямо тут, это и то не было бы так… откровенно.

— Глеб…

Поцелуй без поцелуя.

На грани касания и дыхания, на той тягуче-болезненной секунде, которая замедляет мир, а после ускоряет и торопит. Она даёт, срывая все тормоза и приличия, отмашку всему. Всему человеческому безумию, всему скрыто-темному и животному.

Нельзя остановиться после этой секунды.

Разве что… оборвать её можно.

Можно вернуть в реальность и заглушить сумасшедший стук сердца ещё более грохочущим и взбешенно-ледяным, как ушат воды, голосом ректора:

— Потоцкий, живо в мой кабинет!

Тогда я впервые увидела, как за шкирку в буквальном смысле тащат, отрывают от меня, пусть и не сразу. Пусть первые три-четыре шага я сделала вслед за ними, а только после Измайлов разжал пальцы и отпустил мои запястья.

Отпустил меня.

И пару шагов назад, потирая горящие руки, я невольно сделала. Отступила, врезаясь и оглядываясь на Макарыча, на стоящего рядом с ним мрачного декана.

Не извинилась.

Я лишь спросила растерянно:

— Потоцкий? Почему Потоцкий?

Я спросила потерянно и жалко.

Мелькнуло враз и вдруг…

Глеб Александрович… Потоцкий.

Александр Потоцкий.

«На Сашку Потоцкого, похоже, дело заведут. Мы вчера разговаривали. Я ему звонила, надо было больного к ним перевести».

«Вчера был вынесено решение по громкому делу врачей Кушелевской больницы. Напомним, что их обвиняют в смерти тридцати однолетней молодой женщины, у которой осталось двое детей. Она погибла из непрофессиональных действий и фатальной ошибки, которую допустили во время операции…»

«Мам, ну это несправедливо! Никто не виноват! Так нельзя!!! Да у всех умирают, все ошибаются. Где-то всё ж исправляют и спасают, а где-то — нет. Это… нормально, не может быть иначе! Для нежных натур это, может, чудовищная нормальность и правда, но, извините, какая есть! Врачи не боги!»

«Мы довольны приговором суда, хотя таких врачей, я считаю, надо казнить. Кто мне вернет жену?»

«А у твоего Потоцкого есть семья?»

«Да, кажется. Он про сына как-то говорил. Алинкин ровесник или чуть постарше. Представляете, с детства в модельной школе учился. Тут в показе участвовал то ли в Риме, то ли в Пизе. Сашка не знает: гордиться или ругаться. Он-то думал, что тоже врачом будет».

«Безусловно, мы будем подавать на апелляцию. Мои подзащитные своей вины не признали. Вся медицинская помощь была оказана своевременно и в надлежащем объеме…»

…вдруг и враз мелькнуло, пролетело голосами мамы, Женьки, журналистов и прочих, кто по делу врачей Кушелевской больницы так долго и много говорил, снимал и писал.

Когда оно началось?

Лет… шесть назад?

Или больше?

Оно тянулось сначала тихо и незаметно, а после, набирая обороты, гласность и резонанс, несколько лет. Отменялись и переносились заседания, запрашивались и проводились экспертизы, выяснялось, кто виновен.

Впрочем, виноваты были врачи.