Не в счет

Аурелия Романовна, услышав удивленное восклицание Ивницкой, ей об этом подробно рассказала, прочитала лекцию про мебель девятнадцатого века. Похвалила, что усадить нас с Гариным лицом к лицу во время интервью придумали.

Интересная задумка.

Особенно, если круг, снимая нас, описать.

Смонтировать.

И… и вдумчиво-оценивающий взгляд Сержа меня всё же нервирует. Чувствуется, что прикидывает он более медленный и мучительный способ убийства, которое за слегка подпорченный макияж и растрепанные волосы мне уже невозмутимо и мрачно пообещали.

Так и сказали, вырастая в мраморно-белоснежном и местами малахитовом огромном холле дворца браков: «Вскрою».

— Как думаешь, — тишину, тревожно давящую на мою голову и психику, я нарушаю первой, завожу глубокомысленный разговор, — все очень удивятся, если рассказать, что по не праздничным дням ты судебник?

Прям целый судебно-медицинский эксперт Сергей Иванович Леванидов.

Одногруппник и приятель Женьки, увлечение и хобби которого не подвергается насмешливым вопросам и критике ещё со второго курса. Вообще, сложно критиковать человека, имеющего чёрный пояс по джиу-джитсу.

— А им кто-то расскажет? — улыбаются мне ласково.

И нежно.

И пару рассказов из его работы я вспоминаю невольно. А распилить черепушку, предварительно сняв скальп, Серж и в прямом смысле слова может. И язык через раскрытую грудную клетку вот этими самыми ручками он спокойно вытащит.

Я видела.

Я знаю.

— Ну… — я тяну многозначительно, прикрываю глаза, чувствуя, как кисточкой, вгоняя в медиативное состояние, по лицу проходятся. — Надо же спасти друзей Савы от фатальной ошибки. А то они, соблюдая традиции русской свадьбы, хотят тебе в морду дать.

— Чего так?

— Да я сама не знаю, — нос, когда по нему легонько стукают уже другой кистью, я морщу выразительно. — То ль никакого понимания моды не имеют, то ль завидуют. Жутко. Пиджачку со стразами. Или столь чудесным накладным ресницам.

— Во-о-от как будто шесть лет и не закончились давно, — Серж отзывается с непередаваемой интонацией, в которой и ехидство, и ностальгия, и абсолютный флегматизм. — Та же язва, та же Женька.

— Родная кровь, — поддакиваю я ему в тон.

— Я бы сказал, что яд.

— И он тоже, — я фыркаю насмешливо, открываю глаза, когда от меня всё-таки отходят, решают, кажется, что вся красота восстановлена. — Почему, кстати, фиолетовые?

— А что я говорил про образ?

— Стилист должен эпатировать, — мудрую мысль, выданную много лет назад при знакомстве, я повторяю с его же назидательной интонацией. — Причём, эпатировать он должен с расстояния дальнего, но точного. И наповал. И чтоб всем сразу было ясно, кто тут корона стиля и жертва последней моды.

— Гарин, не женись на ней, — Серж, оглядываясь на вошедшего в комнату невесты Саву, советует великодушно и скорбно, размышляет с полным знанием дела. — Язвы, как известно, у всех есть. Просто у кого-то желудка или кишки, а у кого-то она женой зовется. Уверен, что тебе последнюю надо?

— Уверен.

Гарин отзывается без сомнений.

Только бровь чуть удивленно ломает, смотрит, усаживаясь на своё место, вопросительно и на меня. И объяснения, ставя локоть на идущую между нами волной спинку и подпирая подбородок, я выдаю злорадно:

— Это он из личного опыта. Делится.

И жалуется.

Ибо жена — прима-балерина — это личность, конечно, талантливая и творческая, но трудная. Настолько, что даже Енька предпочитает обходить её по широкой дуге, попутно вздыхая, что подобный уровень стервозности простым смертным недоступен.

— Вы тут всё? Готовы? — Рада, заглядывая к нам, интересуется строго.

А вырастающий поверх её головы Егор ещё и на часы, вытягивая руку, выразительно показывает.

Тикает время.

Приближает, оставляя мне всего… сколько? Полчаса? Или на пару минут больше? В любом случае, совсем немного.

Так мало, что дыхание на миг перехватывает и кровь, вызывая ледяной холод напополам со слабостью, в жилах стынет.

От волнения.

Да.

Не от сомнений, которые все эти часы, все эти последние дни, меня терзали и разрывали, а теперь вот куда-то пропали. Не выдержали жадного собственнического взгляда тёмно-серых глаз, тепла и касания тяжёлых рук.

Шёпота-обещания, что едва слышим и только для меня:

— Я тебя удержу.

Я верю.

Я так хочу верить ему. Хочу сказать, что вот эти три слова куда важнее, чем все признания в любви, которые столько раз он мне говорил. Я хочу, чтоб все куда-то делись, исчезла бы вся эта суета и суматоха, весь мир с его вопросами и сложностями, а я бы просто смогла перегнуться через разделяющую нас спинку, перебраться на его колени.

Ощутить не дразнящее и легкое прикосновение прохладных губ к щеке, а… как в Индии, в Аверинске или где угодно, когда одни мы остаемся.

— Ну… мы начинаем? — Ивницкая, грациозно падая на стул, вопрошает ворчливо.

Нетерпеливо.

Ибо право помучить нас вопросами отвоевала себе именно Полина Васильевна, отбила эту возможность у Женьки, самой младшей сестры Гарина и — это надо было видеть! — у Аурелии Романовны. То, что стать журналистом она всегда мечтала, Ивницкая, удивляя и меня, и Артёма, тогда тоже объявила.

Просто нам о своей мечте она никогда не говорила, да.