Не вычеркивай меня из списка…

Невыразимая жалость спрятана в сердце любви.

Уильям Батлер Йейтс

Ужин с отцом

Позвонил отец и сказал:

– Кстати, напоминаю: ты обещала угостить меня шашлыком.

Я совершенно не помнила данного обстоятельства. Я вообще избегаю отца по многим, давно уже не объясняемым самой себе причинам, – по причине детства, например, моего усердного детства, изгвазданного тупой зубрёжкой фортепианных этюдов.

Мама, полупроводник между мной и отцом, способна любую нашу с ним стычку изобразить этакой разминкой в КВН, приятельской пикировкой, и оба мы, люди нервные и вспыльчивые, уже привыкли к нашему удобному толмачу, будто говорим с отцом на разных языках (да так оно и есть), будто нуждаемся в переговорах по любому, даже пустячному вопросу. И потому, нарвавшись на него по телефону, я обычно лёгким разворотом крыла сразу планирую на маму.

А тут вдруг он сам звонит с этим странным заявлением о шашлыке.

Ну, когда и по какому поводу и с какого бодуна я могла обещать отцу это узбекское чревоугодие? Бред какой-то!

– Конечно, папа, с радостью! – подхватила я. – Договоритесь с мамой на любой вечер, и мы…

– Мне бы не хотелось, чтобы мама знала об этой встрече, – перебил он. – Мама всегда делает стойку, когда я хочу поговорить с тобой с глазу на глаз, без свидетелей.

У меня внутри сорвалась и вдребезги разбилась огромная сосулька. Почему надо что-то скрывать от матери? Что случилось, чёрт подери, что он задумал? К чему эта конспиративная встреча?! Я пугаюсь, словно мне предстоит ужин не с родным отцом, а с людоедом, где в качестве главного блюда предлагается моя собственная пулка на гриле.

Голос мой – безмятежно отстранённый – при этом не меняется ни на четверть тона.

Мы начинаем договариваться о месте и часе предполагаемого застолья и, как обычно, сразу входим в пике: он не согласен на то и на это, он желает предварительно обсудить то-то и то-то, «заранее застолбить» какие-то темы, которые мы НЕ обсуждаем; поправляет меня на каждом слове, застревает на каждом моём предложении, попутно вставляя язвительные замечания и разворачивая духовой октавой свои ценные мнения.

Он выторговывает «побольше времени», уверяя, что двух часов, в которые я собираюсь впихнуть нашу встречу, «до смешного мало». Ты что, экономишь минуты на родном отце? Хороший шашлык на коленке не готовят; наконец роняет невзначай, что «другого случая встретиться и поговорить уже не будет».

– Почему не будет? – Сердце моё начинает раскачиваться под горлом, увеличивая ледяную амплитуду. Он вздыхает и говорит:

– Потому, потому… Так что выдели мне сиротский уголок в твоей бурной светской жизни. Обещаю: скучать не придётся.

Это обещание сражает меня окончательно. Да что там у них – у него, у мамы – стряслось? Что он готовит – какое-то ужасное признание, которое перевернёт всю нашу жизнь?!

* * *

Мы встречаемся в условленном месте минут за двадцать раньше оговорённого часа: оба приходим загодя. Уже на повороте с Яффо я вижу приближающуюся фигуру отца в светлом льняном кителе. Ему восемьдесят пять. Его бородка а-ля Ван Дейк побелела и поредела, высокий лоб давно сливается с лысиной, но он по-прежнему чертовски авантажен: старец-маэстро. И я ловлю себя на том, что издали любуюсь этим персонажем; ещё метров пятьдесят… и любование обречено растаять после первой же его реплики.

Мы не целуемся. Не принято в семье. Мы оба не сентиментальны, не задушевны, саркастичны; обходимся без слюнявых прилюдных изъявлений родственной любви.

– Слушай, – говорит он, – я забыл дома отлить. Давай зайдём в банк.

– Зачем тебе банк, папа? За углом ресторанчик, куда мы идём. Две минуты ходу. Там дивный ласковый туалет.

– Нет! Зайдём в банк…

Но банк оказывается закрытым. Мы топчемся, оглядываясь по сторонам, пытаемся прорваться в туалет соседней с банком шварменной, нас любезно пускают, но единственная туалетная кабина там занята и, похоже, навеки.

И так далее… Обычное дело: угодив хоть на минуту в орбиту этого тяжёлого человека, ты чувствуешь, как и тебя обволакивает вязкая маета. Нет уж, хватит! Детство кончилось полвека назад; я давно захлопнула крышку клавиатуры пианино «Беларусь», продала этот чёрный катафалк и с торжеством следила за тем, как грузчики сносят по лестнице мои угробленные детство, отрочество и юность.

Решительно подхватив отца под руку, я веду его вниз по улице Йоэль Соломон. Это одна из моих любимых иерусалимских улиц: узкая, весёлая каменная протока, поверху затянутая проводами, на которых качается рой цветных зонтиков. Поднимаешь голову – над тобой дурашливое клоунское небо.

За три минуты мы доходим до ресторана. Тот прячется в укромных петлястых пазухах «Иерусалимских дворов», в кошачьем зеленоглазом царстве бездомных бестий, среди ещё закрытых ночных пабов, мусорных закоулков, старинных каменных колодцев, прикрытых разбухшими деревянными крышками… Со двора, мощённого каменными плитами, к дверям ресторана ведёт наружная лестница, десять каменных ступеней, отполированных подошвами давно сношенных башмаков давно умерших людей.