Не вычеркивай меня из списка…

Сейчас вдруг вспомнилось, как, перебирая в кладовке старые картины отца, я наткнулась на очередной свой давний портрет, совсем позабытый. Там я, тринадцатилетняя, коротко стриженная, похожая на мальчика, сижу с нотной папкой, поставленной на колено. Вязанные мамой красный свитер, красный берет с бомбоном… Джон, подшкипер английской шхуны… Это было вчера! Я помню ту желтопёрую тополиную осень в окне мастерской. И – да, здесь у меня тоже странное для девочки-подростка, словно опрокинутое в себя суровое лицо, будто я уже тогда видела впереди: работу, работу, работу…

Полосатая тигровая кошка всё мечется, беззвучно вопя за окном: может, она видит оставленные на тарелке отца куски мяса? Отец между тем давно перекинулся на другую любимую тему: на комментарии к еврейской истории. И это уже голос гневного проповедника, и это злоба, злоба и ненависть!

– Они поступали как фашисты, – говорит он. – Истребляли стариков, женщин и детей. Почитай, почитай их же Библию!

– Ты отдаёшь себе отчёт – когда это было? – вскрикиваю я. – Тысячелетия назад! В то время какие-нибудь кельты или франки ходили в шкурах и жрали друг друга за милую душу! Причмокивали!

Он должен кого-то ненавидеть, говорю я себе. Как правило, какое-нибудь большинство. Поскольку в этой стране большинство – евреи, то он ненавидит евреев.

Я сижу и думаю: «Он ненормальный! И всегда был ненормальным. Вспомни: он всегда разговаривал вслух с самим собой. Разве нормальный человек станет разговаривать с собою вслух?»

Но я и сама уже подхвачена и втянута в водоворот злобы; я просто не могу задавить в себе живой и естественный порыв восстать, возразить, ответить прямо, не зажёвывая своих чувств. Я ничего и никого не вижу, тем более что срываю с переносицы очки и бросаю перед собой на скатерть. Так мне легче говорить, в этом тумане ненависти! И далее следует рваная дикая перебранка двух безумцев, в которой и он и я о евреях говорим «они»:

– Евреи – единственный народ, который все свои злодеяния беспощадно описывал и передавал из поколения в поколение в своих хрониках! Беспощадно! Всех своих мерзавцев, тиранов и насильников пятитысячелетней давности они дотошно описали! Ни одного не упустили, всех перечислили. Они не выворачивали свою историю наизнанку, не украшали своих преступлений и не делали святых из разбойников и убийц! Они изобрели совесть и нравственный закон! Не убий! Не укради! Чти, сука, мать и отца!

– Вот именно, – говорит он, и я затыкаюсь, будто меня ударили в лицо…

Две милые женщины за соседним столом сосредоточенно едят, опустив глаза каждая в свою тарелку. Видимо, этот родственный ужин полностью вышибает из них все представления о писателях, об отцах и детях, о «семейных ценностях», о чём там ещё…

Измученная, опустошённая, ненавидя себя, я прошу озадаченную нашим шумным застольем официантку принести счёт. Мы поднимаемся из-за стола – медленно, так как отец не сразу может разогнуть спину, а разогнувшись, как ни в чём не бывало объясняет мне, какие упражнения помогают ему с утра «почувствовать себя человеком».

Я снимаю со спинки стула его китель и помогаю его надеть. О, это КИТЕЛЬ на все времена. Как у Сталина… Почему в памяти крутится смешное словечко «Изырмойс»? Ну да: так в новогодних поздравительных открытках называла покойного мужа Фира Марковна, соседка, ранняя вдова: «Незабвенный Изр. Моис»… Они жили в соседнем подъезде. Встретились в юности, ему было 16, ей – 19 лет. Родители их с обеих сторон встали колом, но они не послушались… Нежная пара, два голубка. Он мечтал о медицине, но, к сожалению, семья не дала учиться, всю жизнь шил мужские пиджаки, брюки, кители. Израиль Моисеевич: тонкое интеллигентное лицо, тихий голос, руки хирурга… Он и шил отцу китель к каждому лету. Фасон был один и тот же, выкройка не нужна. Суть в карманах. Два внизу, два – на груди. Белый или кремовый папин китель… он сопровождал меня всю жизнь. А Фира Марковна, ранняя вдова, пекла пирог, разрезала его на множество частей, каждый кусок клала на салфеточку и разносила по соседям… Муж её, незабвенный «Изырмойс», умер, расчерчивая мелом брючную ткань на столе.

После землетрясения сын перевёз её в Москву, поселил у себя в девятиэтажке, где обитал непрошибаемый московский люд, соседи не знали, кто живёт на пятом этаже, кто на девятом… В первую же субботу она испекла пирог, разрезала его на множество частей, каждую – на салфеточку, и пошла по соседям. На неё смотрели как на чокнутую, но у неё были свои твёрдые понятия о жизни… Тосковала по старым соседям, много лет посылала открытки, и в каждой вспоминала своего мужа – тихий голос, тонкое интеллигентное лицо, руки хирурга.

«Незабвенный Изырмойс», – сокрушался отец, доставая весной свой любимый льняной четырёхкарманный китель…

«Сколько можно носить этот допотопный балахон! – восклицала мать. – Над тобой уже смеются студенты!»